Борис Коновалов

Тайна советского ракетного оружия

Издательско-производственная фирма «ЗЕВС»
Москва 1992


Содержание

Охота за секретами

Личное и строго секретное послание премьер-министра У. Черчилля Маршалу И. Сталину от 13 июля 1944 года положило начало широкому интересу СССР к немецкой ракетной технике.

Черчилль писал:

«1. Имеются достоверные сведения о том, что в течение значительного времени немцы проводили испытания летающих ракет с экспериментальной станции в Дебице в Польше. Согласно нашей информации пот снаряд имеет заряд взрывчатого вещества весом около двенадцати тысяч фунтов, и действенность наших контрмер в значительной степени зависит от того, как много мы можем узнать об этом оружии…»

Поскольку Дебице лежало в районе наступления советских войск, Черчилль просил об обследовании всего оборудования, которое может оказаться в сохранности. После получения этой депеши И. Сталин сразу дал указания подготовить группу опытных специалистов для изучения на месте немецкой техники.

И, как тогда водилось, немного потянул время, чтобы они и военные могли подготовиться к экспедиции.

«Просьба уточнить, о каком именно Дебице идет речь, так как в Польше, говорят, есть несколько пунктов под этим названием», — пишет Сталин в ответном послании от 15 июля 1944 года.

Черчилль 19 июля сообщает точные координаты полигона в Дебице и сообщает дополнительно: «Возможно, что они имеют тысячу ракет такого типа, каждая весом около пяти тонн. Будь это правильно, это стало бы серьезным моментом для Лондона. В настоящее время у нас около тридцати тысяч убитых и раненых. Но всё население проявляет замечательную выдержку. Парламент потребует, чтобы я убедил его в том, что делается всё возможное. Поэтому было бы помощью с Вашей стороны, если бы Вы смогли захватить какие-либо данные, которые можно будет получить, и сообщили бы нам с тем, чтобы кто-нибудь из наших людей мог приехать и ознакомиться с ними…»

Англичан очень интересовал радиомеханизм наведения ракеты.

Сталин ответил 22 июля:

«В связи с Вашим последним посланием необходимые указания относительно экспериментальной станции в Дебице мною даны. Представитель Генерального Штаба генерал Славин установит необходимую связь по этому делу с генералами Бэрроузом и Дином. Мне понятно, что Британское Правительство проявляет к этому вопросу серьезный интерес. Поэтому я обещаю Вам, что возьму это дело под свой личный контроль, чтобы было сделано все, что будет возможно, согласно Вашему пожеланию».

Личный контроль Сталина в ту пору означал категорический приказ выполнить поручение любой ценой. В Польшу срочно выехала группа специалистов из НИИ-1.

Этот институт имел прямое отношение к ракетной технике. До 1944 года НИИ-1 именовался НИИ-3, а это был РНИИ — «Реактивный научно-исследовательский институт», организованный в 1933 году по инициативе маршала Тухачевского на базе Ленинградской газодинамической лаборатории и Московского ГИРДа — «Группы по изучению реактивного движения». В 1937-1938 годах руководство РНИИ было репрессировано. Однако перед войной РНИИ довел до сдачи на вооружение знаменитые пороховые ракетные многоствольные установки «Катюша». Войсковые соединения, использовавшие. эти первые ракетные установки были объединены в «Гвардейские минометные части». Дальнейшее совершенствование гвардейских минометов и всех видов пороховых ракетных снарядов было одной из главных задач РНИИ в начале войны. Вторым направлением работ было создание жидкостных ракетных двигательных установок для авиации.

В 1944 году наркомат авиационной промышленности взял РНИИ — НИИ-3 в свою систему, переименовал его в НИИ-1, объединив с авиационным ОКБ-293, возглавлявшимся генерал-майором инженерно-авиационной службы В. Ф. Болховитиновым. Руководителем НИИ-1 был назначен генерал П. И. Федоров, до этого возглавлявший НИИ ВВС, а Болховитинов — его заместителем по научной части. Виктор Федорович Болховитинов был человек смелого оригинального мышления, конструктор самолетов, в том числе и БИ-1 с жидкостным ракетным двигателем. В числе сотрудников были не только авторы «Катюши», но и люди, впоследствии прославившиеся в области космонавтики: Михаил Клавдиевич Тихонравов, Алексей Михайлович Исаев, Василий Павлович Мишин, Николай Алексеевич Пилюгин, Леонид Александрович Воскресенский, Борис Евсеевич Черток. Позже все они вошли в «ядро» советских специалистов по ракетной технике.

— Но как ни удивительно, — вспоминает Б. Е. Черток, руководивший в НИИ-1 работами по автоматическому управлению оборудования ракетных самолетов и жидкостными реактивными двигателями, — разобравшись в конструкции первой крылатой ракеты Фау-1 мы поняли, что это оружие уязвимое. Серьезного возмездия за массированные бомбардировки Германии оно не могло иметь. Поэтому мы не придавали большого значения разведывательным сообщениям и показаниям пленных, что готовится более грозное «оружие возмездия» для бомбардировки Лондона. Послание Черчилля и последовавшие сразу указания Сталина всё изменили.

В Польшу полетела экспедиция, в которой из будущих известных ракетных специалистов участвовал М. К. Тихонравов. Я тогда заведовал в институте отделом управления самолетами и реактивными двигателями, но в эту группу не попал. Она комплектовалась главным образом из военных ракетчиков — разработчиков «Катюши».

С помощью нашей разведки и местных поляков они многое нашли на полигоне в Дебице, в том числе сохранившуюся камеру сгорания, куски топливных баков, детали корпуса ракеты. К сожалению, ничего не обнаружили из техники управления. Все собранные находки были привезены к нам в НИИ-1, сложены в актовом зале института и… строго засекречены от сотрудников.

Несколько дней в этот «выставочный зал» имели доступ только Федоров, Болховитинов и высокое приезжее начальство. Наконец здравый смысл восторжествовал — стали пускать и инженеров,

И вот вхожу я в этот зал. За несколько часов до меня туда пустили нашего двигателиста — А. М. Исаева. Вижу, из сопла ракетного двигателя торчат нижняя часть туловища и ноги, а голова где-то внутри. Он осматривает «начинку» с помощью фонарика. Рядом на стуле сидит Болховитинов в глубоком раздумье.

Я подхожу к нему и задаю наивный вопрос:

— Что это такое?

— Это то, чего не может быть,

Понимаете, один из талантливейших наших конструкторов просто не верил, что в условиях войны можно создать такой огромный и мощный ракетный двигатель. Мы ведь тогда работали с жидкостными двигателями с тягой в сотни килограммов. Полторы тонны — это было пределом мечтаний. А здесь мы быстро посчитали, исходя из размеров сопла, получалось, что у двигателя тяга как минимум 20 тонн, а в пустоте все 25 тонн. Что же за «снаряд» он поднимает? Посчитали — оказалось, что если стартует вертикально, то примерно — 12—14 тонн. Действительно, потом оказалось, что у реального аппарата 13 с небольшим тонн стартового веса при полной заправке, Затем нас потрясло, что нет никакой азотной кислоты и керосина — традиционного для нас топлива. Компонентами топлива у немцев были настоящий этиловый спирт и жидкий кислород.

Англичан всё же пригласили. Они приехали со своим разведчиком, у которого была карта всех точек падения ракет и всех мест старта. Наши специалисты ездили уже вместе с англичанами. И несмотря на предварительное «прочесывание» местности, улов был довольно богатый. Нашли даже остатки приборов управления. Перед отправкой оборудования через Москву в Англию мы смогли детально со всем ознакомиться, что очень помогло нам в дальнейшем при реконструкции систем Фау-2. Когда мы стали изучать настоящую немецкую технику, то увидели, что не очень ошибались в своей расшифровке. Единственное, что нам не досталось из очень важных вещей,— аппаратура управления. Англичане мечтали получить ее, чтобы научиться создавать радиопомехи. Увы… Фау-2 беспрепятственно бомбардировали Лондон.

— Для нас это было первое знакомство с крупномасштабной немецкой ракетной техникой,— вспоминает академик В. П. Мишин, сменивший впоследствии С. П. Королёва на посту Главного конструктора, а тогда входивший в группу реконструкции Фау-2.— Из отдельных осколков нам удалось восстановить довольно полный портрет немецкой ракеты. Мы рассчитали траекторию полёта, аэродинамическую схему, вычислили различные характеристики, поняли назначение найденных приборов. В итоге появился отчет и предложение создать на базе Фау-2 более совершенную ракету.

Закончилась эта работа в ноябре 1944 года, и вскоре на ней появилась строгая резолюция руководителей авиационной промышленности — А. В. Шахурина и П.В. Дементьева: вне компетенции наркомата авиационной промышленности, тема находится в ведении наркомата вооружений.

Ведомственные барьеры поистине самые непреодолимые в нашем государстве. Раз там делают «Катюши», пусть занимаются и ракетами,— это, мол, тот же снаряд, только побольше — вот такой был нехитрый смысл у этой резолюции. Вот когда была проложена незримая граница между авиационной и ракетной техникой. И ведь до чего же она оказалась живуча!

А Черчилль 16 октября 1944 года прислал благодарственное послание Сталину:

«Вы вероятно, помните о тех телеграммах, которыми мы обменялись летом относительно поездки

британских специалистов на германскую испытатель-

ную ракетную станцию в Дебице, в Польше, которым Вы соблаговолили  оказать содействие.

В настоящее время мне стало известно, что специалисты возвратились в Англию, привезя с собой ценную информацию, которая заполнила некоторые пробелы в наших познаниях о ракетах дальнего действия.

Прошу Вас принять мою благодарность за превосходную организацию этой поездки и за ту помощь, которая была оказана нашей миссии советскими властями».

Весной 1945 года поражение Германии становилось очевидным и союзники начали готовить секретные друг от друга миссии, чтобы первыми захватить немецкие военно-технические секреты.

— Я был одним из первых, кто вылетел в Германию для изучения немецкой авиационной и ракетной техники, — вспоминает Б.Е. Черток, — 23 апреля 1945 года, еще до падения Берлина и окончания войны, я был произведен из рядовых сразу в майоры, получил полностью положенное обмундирование, пистолет ТТ и удостоверение с правом осматривать все объекты в Германии н приказывающее оказывать обладателю сего документа всемерную помощь. Мои коллеги также совершили мгновенное превращение из солдат в старшие офицеры, и мы вылетели. Командовал нашей  группой начальник института самолётного оборудования генерал Николай Иванович Петров.

Нашей основной задачей было искать и спасать новейшую немецкую технику, секретные архивы прежде всего от своих. В процессе жестоких боев нашим войскам было не до архивов. Мы шли вслед за наступающими войсками вместе с передовыми тыловыми частями. И там, где могли, старались опередить их, чтобы сразу взять под охрану интересующую нас технику. Высокое военное начальство дало все соответствующие указания, и нам очень помогали тыловые службы армии. Помогала и разведка, но наш так называемый СМЕРШ (что означало «смерть шпионам») в науке и технике ничего не понимал, ориентировался больше по названиям фирм, заводов. Сообщали нам, что там-то и там-то есть здания, где работали специалисты фирмы «Сименс», — это нам уже кое-что говорило. Но в основном мы действовали самостоятельно или в сопровождении автоматчиков, потому что иногда доходило до конфликтов со своими, которые ломали все сейфы в поисках драгоценностей и спиртного. Иногда чуть не плакать хотелось, когда мы буквально по щиколотку ходили по секретным немецким документам, выброшенным нашими «братьями-славянами» из сейфов. Правда, это относится к районам особенно жарких боев.

Первой нашей акцией было детальное обследование немецкого центра в Адлерсгофе под Берлином. Это был знаменитый германский воздушно-испытательный институт — эквивалент нашему ЦАГИ, Летно-испытательному институту, вместе взятым. Он практически не пострадал. Все его здания и лаборатории полностью сохранились.

Нам была для помощи придана специальная группа из батальона аэродромного обслуживания. Помню, там был пожилой старшина и двое его подручных. До войны он был кузнецом, и когда понял, что нам надо вскрывать сейфы, то сразу нас успокоил: «Со мной не пропадете!» И действительно, подходим к какому-нибудь удивительному сейфу мудреной конструкции, у него большое зубило, у подручных — кувалды, и смотришь: несколько ударов, и сейф распахивается. Он горделиво отходит в сторону и только скромно спрашивает: «Спирта там нет?»

Какой спирт, там, как правило, кипы отчетов, бумаг с красной полосой и надписью «штренг гехайм»— строго секретно, только для командования.

У нас был приказ немедленно отправлять такие документы в Москву. К слову сказать, отправили мы колоссальное количество такой документации, но никаких их следов потом в Москве я не смог обнаружить. Они разошлись по разным организациям и далеко не всегда попадали к нужным специалистам.

Надо сказать, что в целом наша деятельность протекала довольно спокойно. Только однажды мы попали в переделку, когда чудом остались живы. В своих поисках, это было, если не ошибаюсь, 3 мая, мы забрались западнее Берлина, в районе Тремена, где, по сообщению СМЕРШ, было на заводе Сименса организовано производство гироприборов для ракет Фау-2. Оказалось, что мы попали в район, через который колонна немецких войск пыталась из окруженного  Берлина прорваться на Запад. Они нас отрезали от дороги, по которой мы приехали из разрушенного Берлина. Видим, как лавина серо-зеленых шинелей катится прямо на нас.

Что делать? У водителя один автомат, и нас трое штатских офицеров с пистолетами. Наш водитель прошел всю войну от Москвы до Берлина. И он взял командование на себя.

Мы загнали машину в кусты, а сами залегли в придорожный кювет в слабой надежде, что они махнут мимо нас. И вдруг над нами появляется советский капитан с пистолетом и родным хорошим матом орёт на нас. Он решил, что мы переодетые немцы, А его часть была брошена наперерез прорывающейся на запад немецкой колонне. Только мы высунули головы, видим, как несутся наши танки, и разрывы их снарядов вспыхивают прямо среди этой массы серозеленых шинелей. Картина разгрома была ужасающая. Но эти берлинские дни — одно из самых сильных эмоциональных потрясений в жизни, и, видно, мне не забыть их до конца своих дней.

Воздух победы создавал настроение особого подъема духа и больших надежд. Не забыть и того, как бросались нам на шею незнакомые люди, освобожденные из концлагерей, только потому, что мы были в форме советских офицеров.

После того боя под Тременом нас доставили как «пленных» к полковнику, который командовал разгромом прорывавшихся на запад немцев. Разобрались, напоили нас не только чаем, отлично накормили.

Наша группа постепенно пополнялась новыми специалистами. Начали активно работать группы других наркоматов. Я некоторое время среди авиационных специалистов был единственным представителем «ракетчиков». Вскоре прилетел заместитель директора нашего института, известный ученый, профессор Генрих Наумович Абрамович. Он как газодинамик интересовался главным образом турбореактивными двигателями, в разработке которых у немцев были довольно значительные успехи. Турбореактивные двигатели ЮМО и БМВ были в серийном производстве. Затем на американском бомбардировщике «Бостоне», полученном по ленд-лизу, прилетел главный специалист нашего института по двигателям — Алексей Михайлович Исаев. Профессор Абрамович, собрав нужные материалы, улетел довольно быстро, оставив нам в наследство «Мерседес» с водителем-немцем. Этот шофер раньше выступал в цирке и специализировался в езде по вертикальной стенке, на фронте он заболел туберкулезом — его демобилизовали. Когда наши войска заняли Германию, он сам пришел в комендатуру и предложил свои услуги. Так мы получили замечательного водителя, знавшего все дороги и машину.

Исаев застрял в Басдорфе, где фирма «Вальтер» делала жидкостные ракетные двигатели для самолётов. Этим как раз интенсивно занимались у нас в институте, Так что эти разработки его группу интересовали.

Я только 1 июня добрался до Пенемюнде. Кроме нас, в отечественной промышленности практически никто баллистическими ракетами не занимался. Поэтому изучением этой техники занялись военные. Задействовали группы военных из штаба гвардейских минометных частей, который возглавлял генерал Дегтярев. Он и член военного совета генерал Гайдуков считали, что поскольку у них на вооружении «Катюша» с реактивными снарядами, то все, что касается ракетной техники,— их кровное дело. Надо отдать должное руководству ГАУ и гвардейских минометных частей. Они опередили промышленность и были как бы нашими «конкурентами», хотя никаких конфликтов у нас не возникало, работали мы дружно.

В Пенемюнде я обнаружил идеальный порядок, установленный генералом Андреем Илларионовичем Соколовым, который прибыл туда как представитель гвардейских минометных частей и Главного артиллерийского управления. Сюда же вскоре прилетел Юрий Александрович Победоносцев из нашего института и еще несколько специалистов.

Днем мы бродили по разрушенным зданиям и стендам, пытаясь найти остатки приборов, документы. Но немцы практически всё вывезли или уничтожили при эвакуации. Вечером ехали в роскошный «Швабес отель» курорта Цинновиц, где, по приказу генерала Соколова, был восстановлен прежний порядок сервиса.

Мы в запыленных сапогах, пропотевших гимнастерках собирались в великолепном зале и ждали, когда войдет генерал. После его появления раздавалась команда «можно садиться». Мы рассаживались за отлично сервированным столом, и официанты в черных фраках, белых сорочках с галстуками-бабочка подавали нам еду. Она была небогатой. Но сервис нас потрясал. Тогда я впервые побывал в настоящем западном отеле и познакомился с тем, как было поставлено дело при «загнивающем капитализме».

Пенемюнде даже по современным масштабам считался бы первоклассным научным центром, и мы своими глазами убедились в гигантских масштабах проводившейся здесь работы.

Здесь надо сделать отступление от воспоминаний Бориса Евсеевича Чертока и рассказать о том, что Пенемюнде возник не случайно. Мы чаще всего вели отсчет космонавтике от Циолковского ГИРДа, ГДЛ, делая вид, что в мире ничего подобного не происходило. В действительности дело обстояло иначе. Да, основная часть энтузиастов мечтала о межпланетных путешествиях, покорении Вселенной с помощью ракет, но было и немало тех, кто видел в них грозное оружие, способное превзойти традиционную артиллерию.

Так, в 1917 году 25-летний фельдфебель австрийской санитарной службы Герман Оберт разрабатывал проект боевой ракеты длиной 25 метров и диаметром 5 метров, способной сбросить на противника около 10 тонн взрывчатки. Работая на смеси спирта и кислорода, она должна была преодолевать расстояния в сотни километров. Похожей на нее и была первая в истории баллистическая ракета Фау-2,

В 1918 году немецкий офицер Рудольф Небель со своего, самолёта-истребителя запустил две небольшие ракеты на объекты противника. В 1930 году Небель построил в Рейникендорфе жидкостную ракету и полигон, названный им «первый ракетодром мира». Примечательно, что его помощником был знаменитый Вернер фон Браун — будущий главный конструктор немецких ракет, а впоследствии американских. В 1931 году группа Небеля испытала 87 малых ракет, одна из которых поднялась на высоту 60 метров. Но из-за своего неарийского происхождения Небель вынужден был покинуть Германию в 1933 году.

В 1930 году в Германии была создана первая целевая группа для разработки боевых ракет под руководством  35-летнего инженера-машиностроителя Вальтера Дорнбергера, впоследствии генерала, командовавшего в Пенемюнде. И опять-таки это было не на голом месте. Ведь еще в 1823 году существовал прусский ракетный корпус, на вооружении которого были пороховые ракеты. Только 60 лет спустя этот корпус был расформирован вместе с прусским исследовательским бюро ракетной техники, из-за низкой точности попадания ракет по сравнению с появившимися пушками с нарезными стволами.

Для барона Вернера фон Брауна было естественным и логическим шагом войти в группу Дорнбергера. В 1932 году 20-летний Вернер фон Браун был зачислен в штат управления вооружений. Шла милитаризация ракетной техники. 30 января 1933 года было разогнано пацифистски настроенное общество «Пантера», которое ратовало за межпланетные путешествия. Возрождающемуся третьему рейху нужны были не прожекты, а боевые ракеты. И в эту отрасль вкладывались большие средства.

Еще в своей докторской диссертации «Конструктивный, теоретический и экспериментальный вклад в проблему жидкостной ракеты» Вернер фон Браун отметил, что «жидкостно-реактивную ракету никогда не удастся сделать столь же простой в производстве и обслуживании, как пороховую. Ценность жидкостно-реактивной ракеты состоит в ее способности преодолевать максимальные расстояния, а это оправдывает большой объем работ по ее производству…»

В мире практически только СССР по масштабам работ в области ракетной техники мог в тридцатые годы сравниваться с Германией. В США, Англии, Франции ничего близкого не было. Хотя один из первых энтузиастов межпланетных полётов Эсно Пельтри указывал французскому военному ведомству на опасность обстрела Парижа боевыми ракетами. Но его предостережение не приняли всерьез.

У нас работы в области ракетной техники тоже носили не только прожектерский характер полётов на Марс и Венеру. Но руководители жидкостно-реактивного направления С.П. Королёв и В.П. Глушко были репрессированы. Потом они получили возможность работы по своей тематике в заключении — в казанской «шарашке». Но эти условия, конечно, ни в какое сравнение не шли с теми возможностями, которые были предоставлены конструкторам в Германии.

Вернер фон Браун выбрал для ракетной базы уединенный остров Узедом близ побережья Балтийского моря. И близ рыбачьей деревушки Пенемюнде быстро развернулось строительство мощного ракетного центра. Здесь занимались исследованиями, конструированием ракет, их производством, был создан мощный наземный испытательный комплекс, стартовые площадки для пробных пусков и доводки ракет, обучения персонала. В отдельные периоды под его руководством в этом центре работало до 20 тысяч военных и гражданских специалистов. Заказы ракетного центра являлись обязательными для всех фирм Германии, и была налажена мощная кооперация. Ежегодный бюджет центра в Пенемюнде достиг только в 1942 году 150 миллионов марок. Для сравнения можно сказать, что эта сумма была равна всем расходам Германии на производство танков в 1940 году или полугодовым в 1941 году, когда уже началась война с Советским Союзом.

Такие огромные расходы на «чудо-оружие» объяснялись тем, что гитлеровская Германия надеялась с его помощью начать планомерные бомбардировки Лондона и поставить Англию «на колени», а затем дошла бы очередь и до Нью-Йорка и Вашингтона. Этим и объяснялось щедрое финансирование центра в Пенемюнде и всех фирм, связанных с ракетным производством.

Работы по ракетной технике держались в строжайшем секрете. Остров Узедом был оцеплен двойным заслоном охраны. И всё же, как гласит русская народная пословица, шила в мешке не утаишь. В октябре 1939 года английское посольство в Осло получило письмо на немецком языке от так и оставшегося неизвестным адресата, где рассказывалось о том, что делается в Пенемюнде. Оно было срочно переправлено в Лондон, но там посчитали его просто дезинформацией, к которой широко прибегали немцы. Затем уже поступили более подробные сведения от польских патриотов. Это заставило англичан совершить разведывательные полёты и провести фотосъемку острова Узедом. Опытная дешифровщица Констанция Бзбингтон-Смит на одном из кадров фотопленки обнаружила рядом с бетонной дорожкой небольшой самолёт с короткими крыльями, а на другом — тень от какого-то длинного вертикально стоящего предмета. Стало ясно, что Пенемюнде — это не дезинформация, и решено было его разбомбить.

Противовоздушная оборона на острове была очень сильной, но имела строгий приказ не обнаруживать себя без крайней необходимости. И вот «летающие крепости» после бомбардировок Берлина стали возвращаться обратно над Пенемюнде. Это стало привычным и усыпило бдительность немцев. Гром грянул в первом часу ночи 18 августа 1943 года, когда 600 «летающих крепостей» неожиданно обрушили бомбовый шквал на ракетный центр. Последствия были ужасны. Погибло более 700 сотрудников, зданиям нанесен колоссальный ущерб. И всё же центр не был уничтожен, работы продолжались. Только наступление войск маршала Рокоссовского, которые грозили отрезать север Германии, заставило погрузить всё на две тысячи автомашин и с надписью «Имущество электротехнических заводов» направить колонны в Тюрингию. Многое при этом в Пенемюнде было взорвано, постарались и советские войска при наступлении, но всё же и оставшееся после всего этого представляло огромный интерес для специалистов.

— В Пенемюнде, — говорит Б. Е. Черток, — мы впервые по-настоящему остро почувствовали, какой гигантский размах имели в Германии работы по ракетной технике. Это заставило нас с удвоенной энергией искать все, что было с ней связано.

Удивляло, как мало, в сущности, вреда нанесли воздушные  бомбардировки .союзников в целом оборонной промышленности Германии. Я видел разрушенный Дрезден, он произвел на нас кошмарное, неизгладимое впечатление. Но разрушены были жилые районы. Так же и в других городах. А заводы оставались нетронутыми. Вот это парадоксально. Некоторые заводы останавливали производство, только когда на территорию уже входили советские войска. Выпуск ракет Фау-2 продолжался до самой капитуляции Германии.

Такая удивительная сохранность индустрии чаще всего объясняется тем, что бомбардировки производились по ночам, и по радиолокационным прицелам легче было определять центры городов, а заводы располагались по окраинам. Но мне довелось и в центре городов видеть целехонькие заводы, а рядом разрушенные жилые кварталы.

И эти заводы были готовы работать. Например, когда мы в Берлине приехали на один из заводов фирмы «Телефункен», нас обступили женщины-работницы.

— Господа офицеры, скажите, когда мы сможем продолжить работу?

Мы, честно говоря, просто растерялись. Вон у нас сколько лет только разговоры идут о конверсии. А тут на второй день после окончания войны попробуй скажи, что надо делать вместо деталей ракет Фау-2. Мы говорим: отдыхайте, работа будет, а пока идите домой.

— Незачем нам идти домой. Нам нечего есть. Сходите в столовую, посмотрите, что мы едим.

Зашли. Действительно, какая-то бурда и маленький кусочек хлеба.

Потом уже, когда мы разговорились с главным инженером, оказавшимся профессором-радиотехником, достали из полевых сумок все свои запасы и угостили их.

Двое с удовольствием принялись за угощение. А третий аккуратно завернул свою долю: я отнесу жене. У нас большое несчастье, когда ваши наступали, она была в убежище с маленьким ребенком, потеряла молоко, и наш новорожденный умер.

Но озлобленности в его тоне, да и у других, мы не почувствовали. Пытались понять, почему так гладко прошел переход от фашизма к полной лояльности к победителям. И почувствовали, что в целом психология нехитрая: «Гитлер — капут», «бефейль ист бефейль», т. е. «приказ есть приказ». «Мы получили приказ выполнять распоряжения советского командования, и мы их выполняем».

Немцы отлично понимали, что радиолокаторы, которые они выпускали для нужд ПВО, им уже не нужны. Но ведь русским или американцам они обязательно потребуются. Поэтому готовы были работать дальше.

От такой непривычной для нас дисциплинированности делалось как-то не по себе.

Нас в Москве «накачивали», что там везде будут стрелять, без оружия ни шагу. Но стычки были в Тюрингии только с власовцами. За два года пребывания в Германии на моей памяти никаких конфликтов с местным населением у нас не было, враждебности мы не чувствовали.

Забегая немного вперед, расскажу об одном эпизоде в Тюрингии. Нам военные сказали, что есть сведения, будто в калийных шахтах эсэсовцы запрятали какое-то ракетное оборудование. Взяли «виллис» с водителем-автоматчиком и поехали туда вдвоем с А.Исаевым. На шахте говорят: есть оборудование, мы вам покажем.

— Сколько это займет времени?

— Минут сорок.

Я говорю автоматчику: если через час нас не будет, поднимай тревогу — несись в комендатуру.

Садимся в клеть. Человек десять шахтеров с «обушками» и нас двое. Идем, они нас обступили. Шахта сверкает белизной, красиво, но очень неуютно. Невольно представляешь, что было бы, если бы в такой ситуации оказались два немецких офицера. Но всё кончилось благополучно. Мы обнаружили действительно очень ценное оборудование, которое шахтеры американцам до этого не показывали.

Американцы были нашими конкурентами. Они параллельно с нами проводили операцию «Пейпер клипс» ( «Бумажная скрепка»). Их задачей было изловить всех немецких специалистов, найти до прихода русских технику и вывезти всё в США. Задача эта им облегчалась тем, что сам Вернер фон Браун с группой ведущих сотрудников добровольно сдался им в плен, К тому же американцы первыми вошли в Тюрингию. Но потом в соответствии с межгосударственными соглашениями они ушли с территории, где располагались ракетные заводы, и мы сразу ринулись туда.


Содержание

Ракетное хозяйство Тюрингии

— В Тюрингию мы с А. М. Исаевым и небольшой группой «цивильных» офицеров отправились разными путями,— вспоминает Б, Е. Черток.— Документы у нас были достаточно грозные: нам разрешалось осматривать всё и вся, а воинским соединениям предписывалось оказывать нам помощь, и надо сказать, что документы эти действовали безотказно. Буквально через сутки после ухода американцев мы оказались в крупном городе Тюрингии — Нордхаузене, а затем и в уютном зеленом городке Бляйхероде, где обосновалась после эвакуации из Пенемюнде часть немецких ракетчиков. Американцы уже вывезли их, и вообще все, что могли, но хозяйство было настолько большим, что и на нашу долю осталось вполне достаточно. Остались и некоторые специалисты.

В этом районе уже располагалась наша 75-я гвардейская дивизия. Военная администрация стала нам охотно помогать. Попросту говоря, не было еще бюрократического аппарата, который бы мог вполне обоснованно чинить нам препоны. Мы с Исаевым принадлежали к наркомату авиационной промышленности, который в лучшем случае интересовался авиационными реактивными двигателями. Занявшись баллистическими ракетами, мы превысили свои полномочия и поручения, данные нам в Москве. Но мы видели, что группа нашего наркомата (как, впрочем, и других в основном была занята демонтажом оборудования немецких авиационных заводов и отправкой станков в Советский Союз.

Мы же считали, что наша задача разобраться в научно-техническом заделе Германии в области ракетной техники и постараться использовать в своих целях немецкий интеллектуальный потенциал. Кстати, такая же позиция была и у американцев. Заводы они не трогали — вывозили специалистов, документацию, все патентные архивы.

Командиры войсковых частей, расквартированные и Тюрингии, были настроены к нам очень доброжелательно. Нас удивляло, когда боевые генералы и офицеры, прошедшие войну от Сталинграда до Тюрингии, с нескрываемым интересом вникали в наши проблемы и всегда помогали. Мы быстро сориентировались в обстановке и буквально за какие-то считанные дни создали в Тюрингии в городе Бляйхероде научно-исследовательский институт, совершив таким образом второе должностное преступление. Из Москвы мы на это никакого разрешения не получали, а просто согласовали свои действия с местным военным командованием. Институт назвали «Рабе». По-немецки рабе — это значит «ворона». Но это был невинный камуфляж. Для нас Рабе было сокращение немецких слов «Ракетен Бау», что означало «Строительство ракет».

Я самозваным образом провозгласил себя начальником института и объявил набор всех специалистов, имевших отношение к немецкой ракетной технике, Исаев не пожелал занимать штатную должность, сказав, что его уже одолевают идеи, которые он хочет реализовать, и в ближайшее время намерен вернуться в Москву.

Военный комендант с подсказки бургомистра посоветовал нам занять ту же виллу, где останавливался на время Вернер фон Браун. Это была так называемая «Вилла Франка». До Гитлера она принадлежала богатому финансисту неарийского происхождения. Ею завладел какой-то местный фюрер. А при эвакуации Пенемюнде ее решили предоставить ракетному начальству.

Когда мы с Исаевым, имея на руках разрешение коменданта, приехали, то застали на вилле какого-то немецкого летчика в довольно высоком чине. Мы, конечно, возмутились. Нас успокоили, «он ни разу не был на Восточном фронте, сражался только во Франции. Сейчас болен туберкулезом, семья здесь». Но немецкий бургомистр быстро сориентировался, и его куда-то перевели.

Мы были грязные, запыленные. Пошли взглянуть, где можно отдохнуть. В вилле обнаружили четыре туалета и три великолепных ванных комнаты. Спальня была на втором этаже. Исаев откинул верхнюю белоснежную перину и плюхнулся на кровать. Потолок спальни оказался зеркальным. Исаев закурил «Беломор».

— А ты знаешь, совсем неплохо в этом логове фашистского зверя!

Потом, обследовав все, мы нашли внизу отопительный котел, раскочегарили его, согрели воду, выкупались. Так началась наша жизнь в Тюрингии.

В то время, как грибы после дождя, в Германии стали появляться различные партии, которые обращались в военную комендатуру с предложением услуг. Вместе с политорганами из их числа выбирали и назначали бургомистра, которому предоставлялись большие права по наведению порядка и управлению хозяйством. Мы обратились к этой местной власти за помощью в организации института и привлечении всех, кого они сочтут полезными.

Очень быстро в моем распоряжении оказался отлично приспособленный для работы трехэтажный дом, где до этого размещалось управление местных электростанций. Их куда-то быстро переселили. Немцы сами организовали вполне приличный кабинет для начальника института, посадили свою секретаршу-стенографистку. Как по мановению волшебной палочки, в кабинете появилась ваза с букетом роскошных роз. Тут же телефоны. Мне объяснили, какой для связи с Берлином, какой — с окружным руководством. А потом уже наши связисты установили полевые телефоны для связи с комендантом, командованием дивизии, нашей военной администрацией в Эрфурте.

Быстро договорились об охране с военным командованием. У входа поставили автоматчика. Ввели привычную для немцев систему пропусков.

Один за другим стали приходить инженеры, которые работали в Пенемюнде и на связанных с ним производствах. Главные специалисты с фон Брауном ушли к американцам. Но многие заявили: «У нас тут семьи, и мы решили остаться в советской зоне оккупации. Теперь, раз вы решили восстанавливать ракетную технику, мы к вашим услугам». Интересовались они в первую очередь не деньгами, а тем, какой паек будут получать. Нам удалось договориться с военной администрацией насчет белого хлеба, муки, масла, сала. И вот с помощью «пайков» нам удалось очень быстро набрать около 200 немецких специалистов. Более половины из них были инженеры. И мы стали более детально знакомиться с ракетным наследием германского рейха.

Подземный завод «Миттельверк» был размещен внутри горы Конштайн в четырех километрах от Нордхаузена. В ней были вырублены четыре большие продольные штольни длиной около 3,5 километра. Они насквозь пронизывали эту гору и выходили на уровне окружающей местности с другой стороны. В них были проложены железнодорожные пути, и целый состав мог свободно разместиться внутри горы. Кроме этих трех продольных штолен было проложено 44 поперечных штрека длиной около километра. В этих штреках размещались цеха, где подготавливались отдельные детали, а сборочные конвейеры были организованы в продольных штольнях. Здесь же были и все необходимые испытательные станции. Вот как выглядело это подземное хозяйство.

Здесь делали не только баллистические ракеты Фау-2, но и ракеты «Шметерлинк» для противовоздушной обороны, самолёты-снаряды Фау-1, турбореактивные двигатели. Фау — это пропагандистское название, данное нацистами сокращение от немецкого слова «фергельтунг» — «возмездие». Ракетный обстрел Англии был как бы возмездием, за бомбардировки германских городов.

Фау-1 было сравнительно примитивным оружием. На этом самолёте-снаряде был установлен пульсирующий двигатель, использовавший для работы кислород атмосферы. Скорость и высота полёта были невелики. И английские истребители могли уничтожать эти самолёты-снаряды.

Фау-2 была уже баллистической ракетой, которая поднималась с места старта на высоту до 90 км и оттуда падала на намеченную цель, неся на борту смертоносный груз почти в целую тонну взрывчатки. И защиты от этой ракеты не было, ибо скорость её встречи: с землей составляла 800 м/сек.

Под сборочный конвейер Фау-2 была приспособлена крайняя штольня. Здесь же были сооружены стенды для горизонтальных и вертикальных испытаний. Производственная программа была рассчитана на выпуск 30–35 ракет в сутки. Надо сказать, что сейчас ни на нашей, ни на американской территории вы не найдете завода, который выпускал бы в сутки такое количество ракет класса «земля-земля». И частота запусков была куда выше, чем ракет аналогичной дальности даже во время недавней войны в Персидском заливе.

И всё же эффект обстрела был невелик. Из выпущенных по Англии 11 300 нацистских самолётов-снарядов Фау-1 до цели дошло всего 30%. И эффект в основном носил морально-угнетающий характер. С 8 сентября 1944 года гитлеровцы стали обстреливать Англию ракетами Фау-2, а затем и Бельгию, небольшое число ракет обрушилось на Голландию. Есть различные данные о потерях Англии от ракет Фау-2.

Наиболее достоверно — в Англии этим оружием было убито около 9 тысяч человек, ранено 25,5 тысячи, в Бельгии соответственно 4 и 13 тысяч человек. Это, конечно, не шло ни в какое сравнение с эффектом бомбардировки англо-американскими самолётами немецких городов, где только в Дрездене погибли многие десятки тысяч людей за одну ночь.

В то же время ракеты стоили очень дорого. На средства, которые требовались для одного самолёта-снаряда, можно было построить истребитель. А Фау-2 стоили еще дороже, и производство их было более трудоемким. Для ракетного производства от Германии потребовалась такая мобилизация интеллектуальных и материальных ресурсов, что это, конечно, пошло в ущерб всем обычным видам вооружений. А решить с помощью ракет поставленную стратегическую задачу — поставить Англию на колени и тем самым исключить открытие второго фронта в Европе — не удалось.

Конечно, если бы Фау-2 были оснащены ядерными зарядами, то даже страшно подумать, к чему бы это могло привести. А ведь Германия имела все предпосылки, чтобы первыми создать атомную бомбу. К I счастью, большинство ведущих ученых, которые занимались атомной тематикой, оказались «неарийского» происхождения. Поэтому, по некоторым оценкам эспертов, германский атомный проект отстал от американского на 3—4 года. Это был второй стратегический просчет гитлеровской Германии, если оценивать положение дел с позиций стороннего наблюдателя,

С этих же позиций ясно, что, если бы силы и средства Германия затратила не на ракеты, а на обычные вооружения — это было бы гораздо опаснее для Красной Армии. Конечно, исход был предрешен — дело решали танки, авиация, артиллерия, пехота, и здесь мы к концу войны были уже намного сильнее. Но если бы «ракетные средства» были бы конверсированы Германией в обычные вооружения, то война, безусловно, могла бы затянуться.

А реально плодами многолетних усилий Германии в разработке ракетного оружия воспользовались США и СССР. Причем даже неизвестно, кто в большей степени. У нас ведь всё же был довоенный «задел», а у США практически его не было. Поэтому американцы постарались снять все «сливки» в Тюрингии. И надо сказать, что это им вполне удалось.

Как это ни парадоксально, от ракетного оружия гораздо больше пострадало людей в самой Германии, чем при бомбардировках ракетами других государств.

Пенемюнде, подземный завод в Нордхаузене, стартовые площадки строили в основном пленные, которые потом уничтожались. Та же самая история была в Польше, где был создан резервный полигон для испытаний Фау-2. В Тюрингии у подножия горы Конштайн был размещен концентрационный лагерь «Дора», заключенные которого работали на подземном заводе. Немцы были только в качестве мастеров, рабочих на особо ответственных операциях, испытателей, надсмотрщиков.

Заключенные практически были смертниками, и тем не менее там действовала подпольная организация, Фау-2 можно было в то время вывести из строя только двумя путями: найти и уничтожить пусковую установку или организовать саботаж на заводе.

Второй метод, как показали наши обследования, был довольно эффективным, хотя расправлялись с саботажниками жестоко. Оставшиеся в живых лагерники рассказывали, что для расправы подгонялся мостовой кран. Прямо в цехе с него спускали столько петель, сколько было провинившихся, затем включали кнопку подъема. Трупы сжигали в крематории. Американцы, когда пришли в Нордхаузен, обнаружили там «штабеля» примерно из 200 погибших, которых не успели сжечь.

И несмотря на такие устрашающие меры, из 30–35 изготовлявшихся в сутки ракет не более 15–20 удавалось отправить с завода в боевые части, остальные не выдерживали испытаний.

Кое-какие неисправности удавалось устранить на месте, а если это дело затягивалось, то ракеты отправляли на доработку на ремонтный завод «Клайн Бодунген». Это название деревни около городка Бляйхероде, где обосновался наш институт.

Нам было жутковато иметь дело с мрачным подземным хозяйством, и мы решили использовать этот ремонтный завод, чтобы из оставшихся деталей собрать целиком ракеты А-4, проверить их и довести до готовности к летным испытаниям.

Институт наш рос буквально не по дням, а по часам. Уже через месяц он приобрел вид вполне солидного научного учреждения. Откуда-то появилась масса измерительной аппаратуры, сформировались различные службы, включая великолепную светокопию для размножения материалов и чертежей.

Постепенно институт стал насыщаться и советскими сотрудниками, в основном это были «цивильные» офицеры вроде меня — специалисты, которым в экстренном порядке присвоили звание и выдали военную форму. Установилось у нас как-то сразу и двойное руководство. Я был начальником института, при мне директор — немец, такая же структура была в отделах и во всех службах. Начальник отдела — наш офицер, руководитель отдела — немец. Работали мы слаженно. Но скоро стали выявляться и трудности. Выяснилось, что немецкие сотрудники, которых нам удалось собрать, как правило, специалисты второго сорта.

Первосортных по рекомендации Вернера фон Брауна американцы вывезли в свою зону оккупации.

Граница проходила рядом, буквально в шести километрах от нас. Около трехсот немецких ракетчиков были сосредоточены в трех-четырех километрах с той стороны границы в городках Витценхаузен и Ворбис. Американцы собирались вывезти их всех в США.

А мы решили наладить у себя службу переманивания наиболее ценных специалистов с американской стороны. Сначала хотели использовать СМЕРШ, но быстро поняли, что они с задачей не справятся, только распугают немцев. И мы организовали свою службу. Возглавил ее совсем молодой офицер, выпускник Военно-Воздушной Академии им. Жуковского старший лейтенант Василий Харчев. Он был энтузиаст техники и очень способный человек.

Немецкие ракетчики были расселены в отелях, на частных квартирах. Наша задача была сагитировать их и затем перевезти к нам через границу. Для этого мы с помощью командования «открывали» границу с нашей стороны и пропускали туда Харчева, немецких специалистов, их жен, знакомых. Агитировали главным образом щедрыми пайками и обещанием, что они получат хорошую работу в Германии, а не в США, где их неизвестно что еще ждет. Американцы были скверными пограничниками, преодолеть границу с их стороны, как правило, не составляло особого труда. Любимым приемом отвлечения их внимания у Василия Харчева был обмен сувенирами. Он надевал несколько штук наручных часов, прихватывал что-нибудь оригинальное, запасался спиртным и отправлялся к американцам. Через полчаса все они забывали про границу и вовсю шел обмен сувенирами.

Таким образом удалось переманить в наш институт несколько крупных немецких специалистов. Самым ценным «приобретением» был Гельмут Греттруп, который был в Пенемюнде руководителем разработок систем управления. Он перешел к нам с женой и двумя детьми. У нас ему были созданы отличные условия, предоставлена отдельная вилла. Важным был переход доктора Магнуса — известного специалиста в области гироскопии, и доктора Хоха — очень крупного специалиста в области теории автоматического управления.

Набравшись наглости, Харчев попытался даже выяснить, где находится сам Вернер фон Браун, чтобы вступить с ним в контакт. Но тут получилась забавная «осечка». Харчев на границе сказал американскому, офицеру, что хочет встретиться с комендантом зоны. Его с машиной не пропустили, пересадили в американскую и отвезли к коменданту города Ворбиса. Когда адъютант доложил ему, что советский офицер просит о встрече, тот велел проводить его прямо в личные покои.

И вот наш Харчев входит в роскошную спальню и видит такую картину: лежит комендант, рядом изумительной красоты немка, а между ними немецкая овчарка. Американец, бывший, как тут же выяснилось, сильно «на взводе», откидывает одеяло, вскакивает и предлагает Харчеву занять свое место…

— Для русских мне ничего не жалко!

Бедному Харчеву стоило большого труда отбиться и попытаться начать переговоры. Но американец отказывался говорить на какие-либо темы и заталкивал его в постель, чтобы проявить гостеприимство. Кончилось это всё же выпивкой и предложением приезжать чаще. Но больше мы Харчевым не рисковали. Через немцев выяснили, что фон Брауна в другом месте охраняют более серьезные офицеры, чем этот гостеприимный комендант.

К тому же в августе-сентябре 1945 года американцы всех немецких специалистов вывезли, совершив, правда, перед этим несколько «налетов» на нашу территорию. Немецкие специалисты вплоть до голодовки отказывались ехать в США без семей, которые оставались в советской зоне оккупации. И вот было несколько случаев, когда в наш город въезжает джип с американскими офицерами и начинают вытаскивать из дома плачущих женщин и детей. Наш патруль, естественно, пресекает это. Комендант звонит нам: «Что делать?»

— Сажай за стол и угощай американцев, а мы сейчас подойдем и выясним, кого они собираются вывезти.

— Да, — говорят американцы, — мы вывозим немецких ракетчиков — военных преступников. Они без жен противятся. Вы как друзья и союзники должны нам помочь.

Что оставалось делать — отпускали. Причем зачастую жен увозили против их желания, но тут уж мы ничего не могли поделать.

А у нас в институте пополнение стало идти в основном ном за счет советских специалистов, откомандированных из армии, и сотрудников многих отраслей промышленности. В конце августа прилетела Межведомственная комиссия, в составе которой были будущие главные конструкторы и академики В.И. Кузнецов, В.П. Мишин, Н.А. Пилюгин, член-корреспондент АН СССР М.С. Рязанский, многие другие будущие светила ракетной техники. Тогда это были просто «технари» — инженеры, по приказу надевшие военную форму. Они еще не знали всех трудностей предстоящей работы. Одной из главных в тот период было отсутствие технической документации, практически полностью вывезенной американцами и самими немцами.

И здесь очень помогла экспедиция В.П. Мишина в Чехословакию.

Задержавшись ненадолго в Нордхаузене, он отправился в Прагу. Имелись сведения, что из Германии ракетные чертежи вместе с ценными военными архивами из города Торгау нацисты через Чехословакию направили в Австрию, где собирались спрятать их на дне одного из горных озер. Но восставшие чехи захватили колонну с ценным грузом и вроде бы переправили архивы в Прагу .

— Здесь, — вспоминает академик Василий Павлович Мишин,— мы обнаружили координационный центр поставок комплектующих изделий для немецкой ракетной техники и поразились рационализму системы. Командовал всем некто Козак. Штаб-квартира была в Праге, к штате у него были — помощник, машинистка, уборщица и охранник. Всё! Кооперация охватывала сотни  фирм в Австрии, Венгрии, Польше, Чехословакии…

Приехали на один из заводов:

— Вы же оборудование для Фау-2 делали! Как это получилось?

— Что-то делали. Козак нам давал чертежи. Платил деньги. Мы отпускали готовую продукцию. Куда, зачем — никто не знал… Вот так — умно и просто было организовано дело. И секретность — гарантирована. Даже если что-то попадет в руки тайных агентов, попробуй пойми, что к чему…

А группе Мишина нужна была вся ракета целиком — все её чертежи. И хотя советские войска освобождали Прагу, был там наш военный комендант, тем не менее достать чертежи было делом очень непростым. Правительство Бенеша придерживалось проанглийской ориентации и никакой помощи в розыске архивов не оказывало. А наши дипломаты и чекисты не хотели вызывать никаких «осложнений».

— Случайно, — говорит Василий Павлович, — мы узнали, что какие-то технические архивы хранятся в расположении одной из чешских воинских частей, в здании бывшего ресторана на Вистовище. Среди военнопленных мы обнаружили сестру сотрудника нашего института — А.Я. Березняка и включили её в свою группу. Я ей говорю: Марина, бери с собой женскую сумку, и если я что-нибудь небрежно отброшу в сторону — незаметно туда спрячь. Решили действовать как уголовники — другого выхода не было.

…И нам повезло. Пошли в пятницу, когда чехи больше всего думают о предстоящих выходных. Я вижу, что-то похожее на чертеж Фау-2 — откинул Марине, та в сумку. Значит, у нас теперь уже есть неопровержимое доказательство.

Но тут же выяснилось, что чехи этот архив куда-то собираются перебазировать. Не запретишь — их право! Что делать?

Кинулись мы за помощью в штаб армии А.М. Жадова — он стоял километрах в семидесяти от Праги. На дипломатов и чекистов надежды никакой — не понимают. Но в штабе, слава Богу, поняли всю важность дела. Дали приказ коменданту Праги. Тот выделил нам солдат, грузовик. Мы уже заранее прикинули, где всех расположить, прихватили матрацы — и к архиву. Я сел рядом с шофером.

У первого шлагбаума — часовые.

— Кто такие?

А тогда много военных было — американцы, англичане, французы, чехи, наши — и все дружили, футбольные матчи устраивали, братания…

— Представители Советской Армии — едем к вам в гости…

У второго шлагбаума — то же самое…

Подъехали прямо к архиву и выставили свой пост — теперь уже без скандала не увезут.

Наутро мы официально приходим в научно-технический отдел при Генштабе Чехословацкой армии и заявляем: у вас чертежи Фау-2.

— Не может быть!

— Доказали, что может…

А потом погрузили мы этот архив в специальный вагон, прицепили к составу с автомобилем «Татра» и пильзенским пивом, которое чехословацкое правительство подарило лично И. В. Сталину, и отправили в Москву…

Архив, который разыскали в Праге, оказался неполным. Многого не хватало. А надо было полностью восстановить документацию.

— Делалось это тяжелейшим образом, — продолжает свои воспоминания Б. Е. Черток, — многие приборы мы нашли, особенно ценной была находка стабилизированной гироплатформы, которая была создана для перспективной двухступенчатой ракеты. Но со всеми этими бортовыми приборами, пультами наземных пусковых установок была масса затруднений. Мы ежедневно решали ребусы и головоломки. Сначала надо было понять принцип действия прибора, его назначение — тут нам помогали немецкие специалисты. Затем надо было реконструировать документацию на него.

Надо сказать, что здесь нам очень помогало умение Николая Алексеевича Пилюгина решать такие загадки. Он обычно лично сам разбирал прибор до последнего винтика. Потом поручал немцам, чтобы они под наблюдением подчиненных ему офицеров сняли все чертежи и нарисовали электрическую схему, разглядывая, откуда и куда идет каждый проводничок. Затем он уже по этому чертежу и схемам начинал сам собирать прибор. Если лишних деталей не было, то все оставались очень довольными друг другом.

Но некоторые приборы пришлось изготавливать заново по нашей документации. Причем заводы, которые делали это раньше, оказались в западной зоне оккупации, и мы не могли их использовать. Давали задание тем, кому могли. Например, некоторые гироскопичекие приборы делали для нас заводы Карла Цейса в Йене. И они блестяще справились с этой задачей, хотя это стоило нам большого количества съестных припасов.

Москва наконец всерьез заинтересовалась нашей работой и придавала ей важное значение. Это чувствовалось прежде всего потому, что вновь приезжающим «технарям» стали присваивать звания подполковника и даже полковника. Я оказался начальником института в чине майора авиации, а в моё подчинение присылали общевойсковых полковников. Но так как все рабочие вопросы деятельности, жилья, питания и прочие проблемы, включая выдачу оружия, никто без меня решить не мог, то меня слушались. Из Берлина нас предупреждали о предстоящих визитерах, давали краткие характеристики и наставления. Там переправкой советских специалистов ведал полковник Г.А. Тюлин, ставший впоследствии одним из видных руководителей ракетно-космической промышленности.

Однажды позвонили: «К тебе приедет подполковник С.П. Королёв, организуй достойную встречу — у нас на него большие виды». Позднее мы узнали, что решено было создать группу «Выстрел» для организаций в Германии пусков ракет, которые мы собирали в Тюрингии.

Кто такой Королёв, я не знал, он тогда еще был мало кому известен, как это ни кажется сейчас странным.

Как-то в октябре русская секретарша (у дирекции их было две — для немцев и для советских) докладывает, что приехал подполковник Королёв. Познакомились.

Я приглядываюсь. Высокий лоб, живые карие глаза, которыми он очень пристально вглядывается в тебя, словно желая лучше разглядеть, с кем имеет дело.

— Расскажите, пожалуйста, что такое ваш институт и чем вы тут руководите…

Я вынул схему института, рассказал, какой отдел чем занимается. Он задал пару незначительных вопросов, Видимо, мыслями был уже дальше этой моей структуры Отделов и подразделений.

На прощанье пожал крепко руку! «Знаете, у меня складывается впечатление, что нам с вами придется очень часто встречаться».

— Буду рад.

Таким было наше первое знакомство. Я посмотрел в окно, как он уезжал. Сам сел за руль неказистой трофейной машины и укатил обратно в Берлин. Вернулся он к нам уже руководителем группы «Выстрел» на постоянную работу. В его подчинение перешел сотрудник нашего института Леонид Воскресенский, уже хорошо знавший местные порядки, и Королёв быстро сориентировался, активно включившись в работу.

А у нас с московским институтом и наркоматом, в это время преобразованным в министерство, стали возникать серьезные конфликты. Мы были работниками авиационной промышленности и, с точки зрения ведомства, занимались не своим делом. Я лично получил два приказа телеграммой от руководства — сначала министра Дементьева, потом министра Хруничева: «Германия. Немедленно вернуться постоянному месту работы, передав свою работу любому представителю министерства вооружений или военным специалистам».

С нами параллельно тогда уже работали военные. Формировалась первая бригада особого назначения, укомплектованная специалистами из гвардейских минометных частей, хорошо знавшая что такое «Катюши». Но мы прекрасно понимали, что они нас заменить не могут — у них не было наших знаний, да и задачи были другие.

Поэтому мы, посоветовавшись с Пилюгиным и Воскресенским, решили не обращать внимания на грозные приказы и остаться в Германии. Благо денежное и продовольственное довольствие мы получали не из Москвы, а от местного армейского командования и военной администрации.

А тут еще подоспело мудрое решение военного командования, и к нам в Германию в мае 1946 г. привезли семьи, чтобы мы и не думали возвращаться в Москву. Наше житье в Тюрингии, конечно, произвело шоковое впечатление на мою жену, приехавшую с двумя малолетними детьми из голодной Москвы, тесной коммунальной квартиры без удобств в роскошную виллу, да еще с двумя горничными, одетыми по всем западным правилам, для обслуживания нашего офицерского собрания. Первое условие, которое поставила моя жена — Екатерина Семеновна: никакой немецкой прислуги, сами всё будем делать вместе с соседкой — Софьей Федоровной Чижиковой. Пришлось их постепенно перевоспитывать.

Надо сказать, что голода в Германии тогда не было. Фермерские хозяйства, во всяком случае в Тюрингии, практически не были разрушены. И большинство продовольствия, которое мы получали, было местного производства, к тому же кое-что подвозили и из Советского Союза. Мы не бедствовали, хорошо могли принять гостей. А как раз в это время к нам зачастили высокие комиссии, и военные и гражданские.

Приехал обследовать нашу деятельность сначала заместитель министра вооружения В. М. Рябиков. Мы с

Василием Михайловичем долго сидели на нашей знаменитой вилле Франка, подробно ему всё объяснили, показали. Возили его даже в район Леестена, где у немцев были огневые стенды. К тому времени там уже удалось наладить огневые испытания ракетных двигателей. Это было впечатляющее зрелище.

Затем приехал сам Д. Ф. Устинов — министр вооружения, тогда уже имевший чин генерал-полковника. Он также детально со всем познакомился. Понял, что техника сложная и требует большего размаха работ, чем мы могли обеспечить тогда в институте «Рабе».


Содержание

Институт «Нордхаузен»

— После визита высоких комиссий в Москве было принято решение создать новую организацию — институт «Нордхаузен» — более крупный, чем наш «Рабе», — рассказывает Б. Е. Черток. — Институт «Рабе» вошел в его состав в качестве института систем управления. Я остался его начальником, а Пилюгин был назначен главным инженером.

Начальником института «Нордхаузен» был назначен Лев Михайлович Гайдуков — генерал из гвардейских минометных частей, а его заместителем и главным инженером Сергей Павлович Королёв.

Для восстановления всей документации, необходимой для производства ракет, в городе Зоммерда близ Эрфута было образовано совместное советско-немецкое ОКБ. Главной его задачей было создание на немецком языке всего комплекта чертежей по конструкции Фау-2. Там командовал сначала В. С. Будник, затем В. П. Мишин, основой для работы должна была стать документация, обнаруженная в Праге.

Для восстановления технологии производства всего двигательного хозяйства был создан завод «Монтанья» под Нордхаузеном, начальником здесь был назначен Валентин Петрович Глушко, будущий руководитель нашего ракетного двигателестроения. Они восстановили немецкие стенды для испытаний двигателей и турбонасосных агрегатов. Огневые испытания двигателей были уже налажены в Леестене вблизи Заафельда. Это ещё успели сделать А. Исаев и А. Палло, уехавшие декабре 1945 года.

Восстановлением наземного оборудования занимался заместитель В.П. Бармина — Виктор Адамович Рудницкий. Поскольку их завод в Москве делал пусковые установки для «Катюш», им и поручено было заниматься стартовым хозяйством, пусковым, заправочным оборудованием.

Сам Владимир Павлович Бармин был назначен главным инженером института «Берлин», где занимались восстановлением документации ракет для противовоздушной обороны. Он работал в Берлине.

Одно время в Берлине переброской к нам специалистов занимался Георгий Александрович Тюлин, сыгравший затем значительную роль в нашем ракетостроении и космонавтике. Потом он перебрался к нам в Бляйхероде и здесь вместе  с В.П. Мишиным, еще до его отъезда в Прагу, создали расчетно-теоретическое бюро, которое занялось проблемами баллистики. У нас оно называлось «Шпарркаосе», что в переводе с немецкого означает сберкасса. Для этой группы мы действительно отобрали здание сберкассы, и там разместились «баллистики». Там собрались светлые головы: Мишин, Тюлин, Мозжорин, Лавров и немецкие профессора-баллистики. Уже тогда здесь начали составлять таблицы стрельбы, проектировать ракеты с дальностью до 600 км, изучать перспективные немецкие проекты.

В нашем здании подвал и первый этаж занимала телеметрическая группа, которой командовал Керим Алиевич Керимов, впоследствии долгое время бывший председателем государственной комиссий по проведению пилотируемых полётов. Тогда он был капитаном.

Это был кадровый военный, и мы поручили его группе восстановление телеметрической системы «Мессина», разработанной немцами. Мы понимали, что без телеметрии ракетная техника развиваться не сможет. Керимов был по специальности военным связистом и электриком. Прибыл еще из московского института связи хороший специалист Дегтяренко. Благодаря их усилиям мы получили телеметрическую систему, хотя и примитивную по современным понятиям. Там было всего 8 каналов, но для начала и это было хорошо. А главное, мы поняли, что такое настоящая телеметрия, насколько она важна и нужна.

Особняком стояла группа «Выстрел», которую сначала возглавлял Королёв, а после его назначения главным инженером института «Нордхаузен» — Леонид Александрович Воскресенский. В эту группу входили гражданские и военные специалисты, которым предстояло непосредственно нести ответственность за предстартовую подготовку и пуск ракет. В Германии нам это не удалось сделать, но «задел» имел потом большое значение.

Работали с нами в тесном контакте также многие военные специалисты и посланцы различных московских институтов, которым предстояло приобщиться к ракетной технике.

В целом своего производства нам не хватало и размещали заказы по всей советской оккупационной зоне Германии на сохранившихся заводах. Наши заказы выполнялись охотно, но, как принято сейчас говорить, по «бартеру», за продовольственные пайки плюс телефонный звонок из военной администрации.

Размах работ уже был большой. В институте «Нордхаузен» трудилось свыше 3000 человек. По тем временим это был огромный институт.

Как только объявили о создании института «Нордхаузен» на базе «Рабе», который, надо сказать, к тому времени получил официальное признание даже в Москве, в частности, в Главном артиллерийском управлении Министерства Вооруженных Сил СССР, то местным властям пришлось освобождать в Бляйхероде целый корпус по соседству с нами. Там располагался и муниципалитет, и управление энергоснабжением всего района. Пришлось их перебазировать в другие места, а здесь разместился центр управления огромным институтом.

Нам тоже пришлось потесниться. Свой кабинет я отдал С. П. Королёву, сам переехал в помещение поскромнее. Но всё это проходило мирно,

В Москве определились, что руководить созданием новой отрасли — ракетостроением будет министр вооружения Д. Ф. Устинов, и его министерство стало головным. Выбор С.П. Королёва в качестве технического руководителя проблемы совершался не без колебаний. Его конкурентом был Евгений Васильевич Синильщиков, занимавшийся ракетами ПВО. Кажется, решающее слово было за Л.М. Гайдуковым, и никто потом не жалел об этом выборе. В Германии Королёв работал весело, активно. Он был прекрасным организатором — умел сплотить вокруг себя людей. И еще в Германии он стал неформальным лидером нашего направления. После того как Королёв слетал в Москву за назначением, получил чин полковника и имел там ряд ответственных бесед, он всем нам внушал мысль, что наша работа — это не какой-то эпизод по восстановлению немецкой техники, а исток нового большого направления.

Помню, что Д.Ф. Устинов как-то заметил, что нам не надо изобретать свое, а надо взять то, что сделано было у немцев.

— Мы за это заплатили кровью, большой кровью. Это расплата по военным счетам.

Королёву это очень не понравилось — тогда уже и он, да и многие из нас видели возможности улучшения Фау-2. Но приказ был строгий, собрать всё по немецким чертежам, без всякой «отсебятины».

Но мы понимали, что это положение временное. Понимали также, что рано или поздно нам придется уехать из Германии. Ведь мы нарушали официальные соглашения, по которым на территории Германии не должны были вестись прежние или новые работы по военной технике.

И вот нам пришла в голову счастливая мысль заказать специальные поезда, чтобы, приехав в любое пустынное место Советского Союза, мы могли бы спокойно работать и жить в сносных условиях.

Опять-таки благодаря тому, что союзная авиация не разбомбила паровозостроительные и вагоностроительные предприятия, они действовали. Немецкая железнодорожная фирма получила от нас заказ на создание специального поезда-лаборатории. Были созданы смешанные бригады из немцев — ракетчиков, железнодорожных специалистов и наших. Вся документация велась на немецком языке, потому что строить его должны были немецкие рабочие. Расплачивались, как обычно, продовольствием.

В спецпоезде был предусмотрен вагон-лаборатория для телеметрической системы «Мессина», чтобы можно было испытывать и отлаживать аппаратуру и сдавать ее по нужным нормам. Были вагоны для испытания и отладки гироприборов, рулевых машин и т.д. и т.п. В поезде мы могли снять характеристики с любого элемента ракеты, испытать всё, проверить. Единственное, чего не могли делать, — огневые испытания двигателей. Но были созданы специальные стартовые платформы, и при желании в принципе можно было осуществлять старты прямо с этих платформ. Имелось устройство, которое позволяло поднимать ракету в вертикальное положение. Был предусмотрен и бронированный вагон с пусковым оборудованием, из которого можно было вести управление пуском. Специальный вагон, с соответствующими столами, был создан для расчетчиков-баллистиков, компьютеров тогда не было, их заменяли счетные механические машины. Был даже вагон для проведения конференций. Позаботились мы и о быте — имелись хорошие вагоны с двухместными купе, вагон-ресторан, вагон-баня. Был предусмотрен спецвагон для руководства, где можно было и отдыхать и работать, проводить совещания.

Сначала такой спецпоезд был создан для промышленности. Потом военные позавидовали и заказали второй для себя. Тогда уже сформировалась Бригада особого назначения резерва Верховного Главнокомандующего, во главе с генералом Тверецким, которой предстояло эксплуатировать ракетную технику. И в дальнейшем, когда мы не могли с ними поделить какую-то лабораторию, то поступали таким же образом, заказывали дубликат. В Германии это было легко сделать, и потом нас это очень выручило в разоренном Советском Союзе.

Думали мы и о будущем развития ракетной техники. Поэтому под контролем одного из офицеров посадили Гельмута Греттрупа и других специалистов за составление подробных воспоминаний о том, что они делали в Пенемюнде, какие перспективные проекты разрабатывали. К сожалению, русский вариант книги потом был уничтожен нашей цензурой.

Но то, что мы узнали, поражало воображение. Многие из самых новейших идей разрабатывались в военные годы в Германии. Тут уместно еще раз сказать: «Новое —— это хорошо забытое старое».

Одним из самых ярких был проект двухступенчатой ракеты А-9/А-10, предназначенной в перспективе для бомбардировки Америки. Ещё за несколько месяцев до вступления США во вторую мировую войну в сейфе Вернера фон Брауна лежал теоретический проект обстрела Америки, ставшей впоследствии его второй родиной. Один из пионеров ракетной техники Герман Оберт, ставший румынским гражданином, перед войной был переведён в Берлин. Однажды фон Браун дал ему задание спроектировать трансатлантическую ракету, которая могла бы достичь Нью-Йорка. В октябре 1941 года Г. Оберт закончил расчёты, и дальнейшая работа над проектом, за который ухватился Гитлер, велась в Пенемюнде. Первая ступень этой ракеты разрабатывалась на базе А-4, только она должна была стать много мощнее. Для нее даже проектировался двигатель с тягой 180 тонн. С 25 тонн тяги А-4 немцы собирались сразу сделать такой мощный скачок. И уже были готовы чертежи такого двигателя.

Первая ступень этой ракеты должна была вывести вторую на высоту около 200 км, и дальше должна была включиться в работу вторая ступень — крылатая ракета.

Надо подчеркнуть, что и с помощью А-4 немцы первыми достигли космических высот. В штатном варианте она поднималась до 90—100 километров. А один пуск проводили специально до высоты 180 км, чтобы понять, какие там условия.

Если бы война затянулась, может быть, была бы готова и двухступенчатая ракета. Бомбардировать Нью-Йорк намеревались с побережья Португалии. Для точности попадания в Нью-Йорк разрабатывалось два метода. Первый заключался в том, чтобы резидент установил на крыше какого-нибудь небоскреба «радиомаяк», на который и летела бы ракета.

Второй вариант был более остроумным. Во время полёта в Центр управления должны были поступать всё время с борта радиосигналы, позволяющие определить местоположение ракеты. А у наземного оператора раскручивалось нечто вроде карты, и он как, бы видел, над каким местом в данный момент находится ракета. И в нужное время нажималась бы кнопка и ракета по команде переходила в пикирование, чтобы поразить цель. I

Эта идея, в сущности, была использована на современных крылатых ракетах во время недавней войны в Персидском заливе, конечно, реализованная с помощью современных технических средств. В электронную память крылатых ракет закладывается цифровая карта местности. Бортовой радиолокатор всё время сравнивает её с той, что находится под ракетой. И когда радиолокатор видит то место, которое намечено, то ракета пикирует и поражает цель. Причем можно с большой точностью попасть даже в отдельное заранее выбранное здание.

Была ещё одна идея, которая в послевоенной Германии показалась нам фантастической. Её разрабатывал специалист, увезённый в США. Ясно было, что одна тонна тротила двухступенчатой ракеты могла нанести только морально-пропагандистский удар по США. И вот немцы решили сжечь Нью-Йорк. Для этого предполагалось вывести в космическое пространство фокусирующее зеркало и направить пойманную сконцентрированную солнечную энергию на Нью-Йорк. Как видите, уже тогда, в военные годы, задумывался большой тяжелый спутник.

Мы к этой идее пришли сейчас на базе совершенно других конструкций и для других целей. На основании опыта, который мы уже получили при создании больших конструкций в космосе, можно создать легкое пленочное зеркало диаметром от 100 до 200 метров на высоте 3—4 тысяч километров над землей. И оказывается, таким зеркалом можно освещать полярные районы, да и другие, где, скажем, идёт какая-то интенсивная стройка. Да Москву и любой город можно освещать вечером из космоса и экономить электроэнергию. Группа наших инженеров сейчас разрабатывает такой проект. Для реализации пытаются организовать международную акционерную компанию «Новый свет».

Даже новая сейчас идея стартов в космос с борта большого самолёта имеет предшественника в немецких военных проектах. Один из руководителей СС Вальтер Шелленберг в своих мемуарах писал, что было намерение запускать с бомбардировщика дальнего действия самолёты-снаряды Фау-1, пилотируемые смертниками. Немецкие «камикадзе» должны были уничтожить индустриальные комбинаты Куйбышева, Челябинска, Магнитогорска и других городов. Отто Скорцени приказал набрать и подготовить 25 фанатиков-самоубийц для этой операции, которая так и не была проведена.

Были проекты, сильно опережающие время. Так, совершенно необычным был проект самолёта — дальнего бомбардировщика с ракетным двигателем. Авторами проекта были не пенемюндовцы. Дорнбергер и фон Браун к этому проекту отношения не имели. Он был разработан известным еще до войны теоретиком ракетного движения и межпланетных перелетов Э. Зенгером и инженером И. Бредтом. В проекте, который они в 1944 году разослали по 70 адресам, в том числе Дорнбергеру и всем военным, ведающим вооружениями, содержались подробные теоретические исследования принципиально нового типа самолёта. Обстоятельно были проанализированы технические возможности создания крылатой ракеты большого тоннажа, управляемой пилотом. Самолет летел на высотах от 50 до 300 км и мог достичь дальности 20 000—40 000 км. Особо тщательно были разработаны вопросы бомбометания с учетом огромной поступательной скорости бомбы.

Только теперь, спустя почти 50 лет, в Германии разрабатывается крылатый космический аппарат, которому присвоено имя ученого Зенгера. Первый полёт планируется на 1997—1999 годы! Подобные воздушно-космические системы разрабатываются сейчас и в других странах.

Как видите, планы Германии были зловещие. Но, как это ни странно, наша совместная работа с. немецкими специалистами протекала вполне нормально, никаких антирусских, антисоветских настроений не было. Они рассуждали здраво: «Мы проиграли войну и хотим продолжать работать. Мы знаем и любим свое дело. Если уж так получилось, что работать надо под вашим руководством, то ничего не поделаешь».

Поэтому довольно гладко прошла и эвакуация немецких специалистов в Советский Союз, осуществленная по приказу из Москвы. Причем не только ракетчиков, но и специалистов в других нужных СССР оборонных областях.

Операцией руководил генерал Серов из МГБ, заместитель Берия по разведке. Нас просили без особой нужды в эту акцию не вмешиваться. Были составлены бригады из службы Серова. Обычно это был кто-то из офицеров-разведчиков, переводчица и солдат, Списки были составлены заранее. От «балласта» — малоспособных людей — постарались избавиться.

Каждая бригада получала адрес, состав семьи, и определялось время, когда к ним на квартиру явятся и объявят о решении советского правительства: хочет он или нет, а как специалист по ракетной технике должен быть вывезен в Советский Союз. Заранее были подготовлены и в одну прекрасную ночь поданы на нашу станцию железнодорожные составы с пассажирскими и товарными вагонами.

Нам предложили собрать весь состав немецких специалистов в ресторане и устроить банкет. Это был своего рода прощальный банкет, и все крепко выпили. Где-то в час ночи разошлись. А в 2–3 часа ночи по всему городу загудели машины.

«Группы захвата» получили строжайшее указание обходиться с немцами очень корректно, помогать брать все вещи, которые они пожелают. Приказано было также брать любую женщину, которую немецкий специалист захочет, даже если это не жена. Но применять физическое насилие категорически запрещалось.

У нас зазвонили телефоны. Кто-то, скажем, требует полковника Пилюгина. Тот едет на квартиру. Немецкий специалист заявляет, что, если Пилюгин поклянётся, что рано или поздно он будет выпущен из СССР, он поедет, а если не даст клятвы, то он примет яд. И держит что-то в руках. Пилюгину, конечно, ничего не остается делать, как дать такую клятву.

В другой квартире специалист отказывается ехать, пока хозяйка не вернёт ему пары носков, которые он отдал в стирку. Та клянётся, что нет у неё этих проклятых носков. Наша переводчица чуть не в слезах улаживает этот конфликт.

Особую прыть проявила жена Гельмута Греттрупа. Она за это время развела у себя целую ферму. И, наслышанная о голоде в России, заявила, что без коров и сена не поедет. Что делать? Погрузили. Единственное, что разведчики отказались сделать, — взять прислугу.

Но в целом всё прошло без насилия. Все поняли, что это постановление советского правительства. А приказ есть приказ.

Утром город с одной стороны опустел, с другой загудел. Многие приходили .к нам с обидой; почему меня не взяли? Несколько женщин заявили, что они неофициально состояли в браке и хотят ехать вслед за своими любимыми. Их просьбу удовлетворили.

Наш институт сразу оказался разгромленным. Мы поняли, что нам здесь тоже недолго оставаться. Был уже конец 1946 года. А ещё в мае 1946 года было принято правительственное решение о развертывании работ по ракетной технике в СССР.

Приказом двух министров меня, Пилюгина, Воскресенского, Мишина перевели из Министерства авиационной промышленности в Министерство вооружений.

Другим приказом Устинов назначил меня заместителем главного инженера НИИ-88, которое должно было стать головным по ракетной технике.

Наши спецпоезда ушли в Советский Союз отдельно. А мы вместе с семьями и пожитками ехали в обычном составе. В январе 1947 года мы прибыли на Белорусский вокзал. Никакой торжественной встречи не было. И мы с семьёй снова отправились в свою коммунальную квартиру.

Отдельным составом прибыли и плоды нашей работы в Германии — одиннадцать ракет Фау-2, полностью укомплектованные для лётных испытаний. Ракеты мы везли двух сортов, 11 экземпляров целиком собранных и прошедших горизонтальные испытания на нашем «малом предприятии» в Кляйн Бодунген и 10 комплектов в агрегатах и деталях, которые следовало собрать и испытать уже на новом советском ракетном предприятии.

Мы привезли 12 толстых томов — «Труды Института «Нордхаузен». Там были подведены итоги работы немцев но ракетной технике за время войны и описана деятельность нашего института по «реконструкции» этих ракет. Очень прискорбно, но в период «борьбы с иностранщиной» эти материалы уничтожались. Вместо исторических документов многое теперь описывается по памяти.


Содержание

Специализация   «Берлина»

Работы по изучению немецкой ракетной техники велись в послевоенной Германии с большим размахом. Кроме института «Рабе» и выросшего на его основе института «Нордхаузен» действовала ещё одна мощная организация. Это был институт «Берлин». Начальником его был Д.Г. Дятлов, а главным инженером — В.П. Бармин. Владимир Павлович впоследствии стал академиком, Героем Социалистического Труда. Ныне он единственный оставшийся в живых из знаменитой шестерки, образовавшей Совет главных конструкторов по созданию ракетной техники. Под его руководством создавалось большинство советских стартовых ракетных комплексов.

— Для меня,— вспоминает 83-летний академик В. П. Бармин, — работа в области ракетной техники началась 30 июня 1941 года. Меня вызвал к себе нарком общего машиностроения А.И. Паршин и как главному конструктору завода «Компрессор» поручил разработать техническую документацию для серийного производства пусковых установок для реактивных снарядов. Впоследствии они получили знаменитое название «Катюши». Мы выпускали их всю войну в различных модификациях для армии и военно-морского флота. После окончания войны я уже как опытный специалист был включен в комиссию ЦК партии, которая направилась в Германию для изучения того, что делалось у противника в области ракетной техники. Созданию этой комиссии предшествовал кратковременный выезд в Германию специальной группы под председательством заместителя наркома боеприпасов П.Н. Горемыкина. Группа прибыла в Германию на восьмой день после официального окончания войны. Перед ней была поставлена задача ознакомиться с немецкой ракетной техникой.

Мы побывали не только в Германии, но и в Польше, Австрии, Венгрии, Чехословакии, выполняя свою задачу.

Многие интересные находки нас ожидали на Куммерсдорфском полигоне, расположённом километрах в сорока западнее Берлина. Там испытывались все пороховые снаряды и ракеты.

Там были и наши «Катюши», захваченные немцами. С немецкой педантичностью каждая установка была разобрана на части, по отдельным узлам и деталям. Рядом с целой установкой ее «детализация» размещалась на стендах. Все детали были пронумерованы, приводились их названия на световом стенде.

Мы выяснили, что на заводах «Шкода» в Чехословакии было уже налажено производство одного из видов «Катюш» по нашему образцу. К счастью, их создали только к концу войны. Но мы по достоинству оценили культуру производства, точную штамповку пусковых направляющих для реактивных снарядов. У нас технология была проще, и выпускали мы установки на существовавшем оборудовании, из того материала, который могли доставать во время войны.

Среди немецких разработок наше внимание привлек противотанковый снаряд «Род Кепхен» ( «Красная шапочка»). Его использовали для стрельбы на расстоянии до двух километров. Во время полёта разматывался тонкий провод, по которому передавались управляющие сигналы для точного поражения цели.

Другой любопытной разработкой были «реактивные заборы», которые предназначались для борьбы с нашими самолётами-штурмовиками КБ Ильюшина, поражавшими противника с небольшой высоты на бреющем полёте. При приближении штурмовиков создавалась завеса из реактивных снарядов, запускаемых из маленьких примитивных стартовых установок. Снаряды как бы зависали на парашютах на тонких проволочках. Достаточно было задеть одну из них, как взрывались подвешенный снаряд и вся система, создавая мощную детонационную волну.

После этапа предварительного изучения немецкой техники было решено создать институты: «Нордхаузен» — для баллистических ракет и «Берлин» — для всего остального. Начальником института «Берлин» был назначен бывший заместитель наркома боеприпасов Д.Г. Дятлов, а я — главным инженером.

Мы расположились на берегу Шпрее в районе Обершеневальде. В задачу института «Берлин» входило изучение зенитных управляемых ракет, различных пороховых ракетных снарядов, включая противотанковые и ручные. Немцы, весьма ощутимо чувствовавшие мощь ударов союзной авиации, были вынуждены мобилизовать свои инженерно-технические силы на создание зенитной ракетной техники для поражения бомбардировочной авиации.

Одновременно разрабатывались три типа зенитных управляемых ракет. «Вассерфаль», что в переводе означает «Водопад», была довольно мощной ракетой, предназначенной для уничтожения тяжелых самолётов. Ракета «Шметерлинк» была небольшой и выпускалась заводами известной авиационной фирмы «Мессершмитт». Обе эти ракеты были с жидкостным двигателем. Третья, основная, зенитная ракета «Рейнтохтер» ( «Дочь Рейна») была пороховой и конкурировала с ракетой «Вассерфаль».

В институте «Берлин» наших, командированных из разных организаций, работало около 200 человек. Мы собрали всё, что могли, в Германии, изучили, где могли, производство зенитных ракет. По каждой ракете были свои отделы. С.Е. Ражков возглавлял работы по восстановлению ракет «Рейнтохтер». Е.К. Синелыциков руководил работами по ракете «Вассерфаль». Позднее они продолжили эти работы в качестве главных конструкторов соответствующих отделов СКБ НИИ-88 в Подлипках. «Шметерлинк» и крылатые ракеты были переданы в ведение КБ В.Н. Челомея, находившееся в подчинении Министерства авиационной промышленности. Но это произошло, уже когда все работы по ракетной технике в Германии были закончены и мы возвратились в Советский Союз.

В Германии мы работали в тесном взаимодействии с Советской военной администрацией (СВАГ), возглавлявшейся маршалом Г.К. Жуковым. Он систематически собирал всех, кто занимался изучением немецкой техники, и заслушивал результаты работы.

Однажды я столкнулся с ним перед началом одного из совещаний. Он мне сделал выговор за неправильное ношение ремня.

— Вы что, профсоюзный полковник?

Так кадровые военные называли инженеров, одетых в военную форму перед отправкой в Германию. Я признался в этой «вине». Он, видимо, обратил внимание на мой значок лауреата Сталинской премии первой степени. К моему удивлению, приказал сесть рядом с ним в президиуме, где он обычно сидел один.

После заседания он подробно расспрашивал меня об институтах «Берлин» и «Нордхаузен». Я его пригласил к нам. Он приезжал, детально знакомился с нашими работами, немецкой техникой. Потом к нему с моей «подачи» приезжал С.П. Королёв, рассказывал о работах в институте «Нордхаузен».

Вернувшись в Советский Союз, мы по-прежнему работали в тесном взаимодействии с военными, вместе проводили испытания на полигоне «Капустин Яр».

Наше СКБ при заводе «Компрессор» стало головным по разработке наземного ракетного стартового оборудования. Мы тогда входили в Министерство общего машиностроения. Все необходимое для производства ракетной техники было распределено по шести министерствам. И огромную роль в том, что мы смогли действовать слаженно, сыграл Совет главных конструкторов, работавший под руководством С.П. Королёва. Несмотря порой на сопротивление аппарата министерств, мы проводили свою техническую линию. В.М. Рябчиков был назначен начальником третьего Главного управления Совмина СССР. И он принятым нами техническим решениям придавал статус обязательных для наших министерств. Иногда это приводило к конфликтам с министрами, но в целом помогало быстро делать дело. Только после успеха ракеты Р-7 началось прямое государственное управление ракетостроением.

…Нашей организации было придано несколько немецких специалистов после переезда в СССР. Они помогали нам разбираться в немецкой документации, ко в целом существенной роли в нашей работе не играли. И довольно быстро их отпустили на родину, в ГДР.


Содержание

Интеллектуальная каторга

Факт остается фактом — родина Циолковского, страна, создавшая первый в мире Реактивный научно-исследовательский институт (РНИИ), оказалась позади Германии в годы войны в создании жидкостных ракетных двигателей. Ведь перед войной у нас велись в этой области эксперименты не менее интенсивно, чем с твердотопливными ракетами. Как известно, они завершились созданием легендарных «Катюш». А направление жидкостных ракетных двигателей, столь знаменитое теперь, тогда не дало больших результатов. Секрет прост. Одна из главных причин была в том, что почти вся элита советских ракетчиков была репрессирована, а некоторые даже расстреляны.

О том, как трудились оставшиеся в живых в заключении, нам расскажут воспоминания одного из старейших сотрудников Генерального конструктора, академика В.П. Глушко — Анатолия Исидоровича Эдельмана.

В памяти сохранилось четырехэтажное здание, фасад которого выходит на оживленную площадь — «сердце» заводского района, — вспоминает он. — Тут, на окраине довоенной Казани, в одном крыле Ш-образного корпуса, помещалось ОКБ, подчинённое НКВД.

Народ окрестил такие предприятия, где трудились в основном «зеки» — осужденные высококвалифицированные специалисты, занятые созданием новых образцов военной техники,— «шарагами»

Во главе администрации нашей «шараги» стояли люди, иногда ходившие в штатском, но чаще в военной форме с петлицами НКВД, Начальником ОКБ был полковник НКВД В.П. Бекетов, Администрация осуществляла общее (но не техническое) руководство ОКБ, принимало на себя абсолютно всё «заботы» о жилье, бытовом устройстве, питании и времяпрепровождении заключенных. В конкретные технические вопросы администрация не вмешивалась. Да и уровень инженерной подготовки, видимо, не давал возможности это делать. О техническом уровне начальников свидетельствует «легенда» — то ли быль, то ли анекдот, шепотом передававшийся тогда в среде молодежи. Будто бы когда шло первое обсуждение проекта предполагаемого дизельного двигателя и разгорелись горячие споры, по принципиальной схеме — делать его двух— или четырехтактным, слово взял майор, наблюдавший за ходом, обсуждения: «Ну зачем же так горячиться! Давайте примем компромиссное решение — сделаем двигатель; трёхтактным».

Вместе с заключенными работали подобные мне молодые инженеры, получившие назначение сюда, в ОКБ, в большинстве случаев сразу после окончания учёбы в авиационных институтах. И для нас работа здесь, под руководством опытных инженеров, была хорошей школой, продолжением учёбы.

Я был назначен в КБ — «шарашку», руководимую: Валентином Петровичем Глушко. Это КБ работало над созданием жидкостных ракетных двигателей — дело, которому В.П. Глушко целиком посвятил всю свою жизнь, со школьной скамьи до последнего дня.

Жизненный путь его известен. С 1929 года после Ленинградского университета — Ленинградская газодинамическая лаборатория (ГДЛ), куда он был назначен для реализации своего изобретения — электрореактивного двигателя, сделанного в студенческие годы. В 1933 году переведён во главе своей группы в Москву в РНЙИ, созданный по указанию М.Н. Тухачевского. Там он успешно занимался созданием жидкостных ракетных двигателей (ЖРД), за что в 1936 году ему присвоено звание главного конструктора ЖРД. За период с 1934 по 1938 год было разработано 49 разных ЖРД.

В их числе ОРМ-65 — двигатель, прошедший официальные стендовые испытания, наземные (1936 г.) и лётные (1939 г.), на ракете 212 конструкции другого известного сотрудника РНИИ — С.П. Королёва, уже после их ареста.

В 1935 году вместе с Георгием Эриховичем Лангемаком, заместителем начальника РНИИ, В.П. Глушко выпустил книгу «Ракеты: их устройство и применение». В 1937 году Г.Э. Лангемак и начальник РНИИ старый большевик Иван Терентьевич Клейменов были арестованы, а в начале 1938 года расстреляны как «враги народа».

Сотрудничество с «врагом народа» Лангемаком — совместный выпуск книги, видимо, было вполне достаточным основанием для преследования Глушко.

На заседаниях инженерно-технического совета (ИТС) секции РНИИ 13 и 20 февраля 1938 года В.П. Глушко подвергался массированным обвинениям. Все дефекты, вполне естественные в процессе создания и отработки принципиально новых двигателей, какими были в ту пору ЖРД, ставились ему в вину.

Из выступления на заседании ИТС т. Кучуева: «Я считаю Глушко политически близоруким… Если Глушко не усмотрел вредителя Лангемака, то он может поддаться под влияние шпионов, и Глушко нужно бояться, работать в оборонной промышленности».

А.Г. Костиков (будущий лжеавтор знаменитой «Катюши», фактически созданной Лангемаком, Петропавловским и др.), занявший после ареста Лангемака его, кресло, заявил: «…Все затруднения в работе у Глушко: Лангемаком решались в кабинете в пользу Глушко. Глушко берёт под сомнение в книге родину ракетной техники в СССР».

Далее Костиков заявил, что считает правильным, предложение о выражении недоверия Глушко и об исключении его из членов ИТС.

А Андрианов прямо сказал: «Мои выводы: предлагаю материал передать туда, куда следует, в соответствующую организацию».

Через месяц Глушко был арестован.

К Валентину Петровичу в этот период судьба была более благоприятна, чем к Сергею Павловичу Королёву. Глушко не попал ни на лесоповал, ни на золотодобычу в Колыму, где был Королёв, а из тюрьмы, где он сидел в «изысканном обществе инженеров и учёных», сразу был переведён в «шарагу».

Конечно, всего этого я не знал, когда вошёл в комнату вместе с начальством. Меня представили Валентину Петровичу как нового сотрудника. Я увидел перед собой молодого, аккуратно одетого человека, сидящего за столом, погружённого в работу; При виде начальства он не изменил позы и на лице его ничего не отразилось. Даже в тех условиях он всегда производил впечатление человека независимого, уверенного, знающего себе цену. Ростом Глушко был выше среднего, стройный, подтянутый, аккуратно подстриженный. Говорил он быстро, тихо, вежливо, чётко и всем своим видом внушал невольное уважение окружающим.

Коллектив, работавший с Глушко, был небольшим. Все конструкторское бюро располагалось в двух или трех комнатах. Сидели все вместе — конструкторы и расчётчики, руководители и чертёжники. Телефонные звонки нас не беспокоили. Звонить было почти некому, да и телефон был только один — в приёмной Бекетова для общего пользования.

Экспериментаторы и производственники помещались отдельно от конструкторского подразделения, на территории завода № 16, в то время как мы «арендовали» помещения в боковом крыле заводоуправления завода № 22 НКАП. Наше ОКБ (ОКБ-СД, как впоследствии официально называлась наша организация, СД— спецдвигателей) числилось при заводе № 16 Народного комиссариата авиационной промышленности.

В цехе № 30 завода № 16 у нас была комната, где производилась сборка «движков». Тут же находились бетонные раковины, носившие гордое наименование «стендовые установки». Командовал сборочным участком Николай Романович Воронцов, опытный инженер, тоже заключенный.

В цехе № 30 изготавливались детали двигателя по чертежам, выпускаемым нашим КБ (после получения санкции Бекетова или его зама).

Это был обычный заводской цех, тогда он прямого отношения к КБ не имел и административно не подчинялся нашим руководителям. Технологами в цехе тоже работали заключенные. Это упрощало «дипломатию» при проталкивании наших заказов.

Производством наших двигателей руководил опытный специалист Николай Николаевич Артамонов — вольнонаёмный инженер. Он занимался созданием технологии изготовления на обычном оборудовании необычных и сложных для того времени деталей.

Ведущим инженером, осуществляющим связь между производством и КБ, был тогда Александр Мужичков, мой приятель по институту, окончивший МАИ на год-два раньше.

Связь между КБ и производством была непростая. У нас, вольнонаёмных, были отдельные пропуска в КБ и на завод № 16, куда мы могли проходить в любое время. Иначе обстояло дело у «зеков» — они могли попасть сюда только в сопровождении охраны.

Расстояние от КБ до проходной составляло метров двести — по улице, вне территории обоих заводов. Да и внутри завода № 16 от проходной до цеха примерно такое же расстояние. Чтобы «зеку» из КБ пройти в цех, нужно было дать знак солдату — сопровождающему. Они у нас почему-то назывались «свечками». «Свечка», коротавший время в одной из комнат на выходе из КБ, вскакивал, быстро одевался, и только после этого можно было двинуться в путь. Иногда сопровождающих не было, и тогда «зеку» приходилось ждать. «Свечка» шел по улице несколько сзади заключённого и провожал его до входа в цех, где стоял вахтёр. На этом его обязанности кончались. Дойдя до цеха, «свечка» останавливался у входа ждать своего подопечного. В цехе «зек» ходил автономно, решая свои вопросы, — его не сопровождали. Да и куда «зек» мог бежать? Выход был единственный, противопожарные правила не соблюдались. Да и внутри завода бежать «зеку» было некуда.

Охранниками служили в большинстве пожилые солдаты, очевидно негодные к строевой службе. С заключёнными разговаривать им, видимо, было запрещено — я ни разу не видел, чтобы «зек» со «свечкой» обменивался хотя бы двумя-тремя словами. Когда работа в цехе заканчивалась, заключенный выходил, охранник вскакивал и шёл сзади. Все происходило без слов.

Вследствие затруднительности связи конструкторов с технологами и производственниками (в КБ один телефон!) А.Мужичкову многие вопросы приходилось решать самостоятельно, принимая ответственность на себя. Это дало ему большой и полезный опыт в разрешении технических и организационных вопросов, что немало пригодилось в будущем,— он стал в дальнейшем главным инженером нашей фирмы.

На стендовых установках испытывались камеры сгорания, проверялась работа насосов и различных агрегатов автоматики, отлаживалась схема запуска двигателя (правда, в наземных условиях, при атмосферном давлении). Все или почти все необходимые приборы — динамометры, датчики давления, реле времени и т. д., а также стендовое оборудование мы проектировали сами, а изготавливали на заводе.

Работа в нашем КБ была организована весьма четко. Теоретическими разработками, наряду с общим руководством, занимался Валентин Петрович Глушко. Парогазовую турбину проектировал большой специалист в этой области профессор Георгий Сергеевич Жирицкий. Группу камер сгорания возглавлял профессор Александр Иванович Гаврилов. Ему было 57 лет, но выглядел он старше. Бригадой редукторов чисел оборотов и шестеренчатых насосов руководил Наум Львович Уманский, человек всесторонне образованный. В его бригаду я и получил назначение.

Экспериментальной отработкой двигателя и его узлов руководил заместитель Глушко — Доминик Доминикович Севрук. Ему, бесспорно, принадлежат большие заслуги в отработке принципиально новых элементов и агрегатов двигателей. Человек огромных и разносторонних способностей, хороший химик, знающий механик, отличный электрик, высококвалифицированный физик, он был прирожденным экспериментатором. Пожалуй, как никто другой он тогда умел анализировать результаты испытаний, и успешных и неудачных, делать выводы.

Мы, вольнонаёмные инженеры, официально тогда знали их только по имени-отчеству. Фамилиями интересоваться не полагалось. Их заменяли особые номера. Помню, у Глушко был номер 800. На чертеже в трафаретке стояло: проектировал Иванов, главный конструктор — 800.

Каждому из этих руководителей помогали 1—2 инженера. Работа шла планомерно — без авралов и простоев. Душой, движущей силой всего дела был, конечно, Валентин Петрович. Несмотря на то что он был моложе многих своих сотрудников, он стал для всех непререкаемым авторитетом.

Всегда аккуратный, подтянутый, Валентин Петрович в каждое дело вводил строгий порядок, чёткость, определенность. На его средних размеров рабочем столе, стоявшем в углу комнаты, у окна, каждая вещь имела свое, строго, раз и навсегда определенное место. Работал он очень усидчиво, без отдыха, не отвлекаясь на посторонние дела, казалось,. совершенно не обращал внимания на то, что творится, о чём говорят вокруг. В работе Глушко отличался высокой требовательностью, не признавал «мелочей». Валентин Петрович никогда, не повышал голоса, говорил немногословно и всегда по существу. Был сдержан, учтив, корректен, но весьма непреклонен. Железный характер.

Но однажды мы наблюдали его возмущение, злобу, даже ненависть. Это было, когда промелькнуло сообщение о присвоении А. Г. Костикову звания Героя Социалистического Труда за создание знаменитой «Катюши». Он попросил газету с этим сообщением, прочитал про себя, потемнел и еле слышно процедил сквозь зубы: «Если я выйду отсюда, то я его…» Замолчал и больше ничего не произнёс. Притихли и окружающие при виде этой тихой вспышки яростного гнева.

Мы тогда не знали, какую зловещую роль в судьбе Глушко сыграл Костиков…

Быть заключённым во время войны, осознавать, что на свободе ты мог бы гораздо больше сделать для своей Родины, — это тяжёлая ноша для каждого патриота. А большинство «зеков» в нашей казанской «шараге» были именно патриотами, злой волей лишённые свободы. Но тогда, в 1942 году, мы об этом не говорили. Привычный ритм работы, ежедневные заботы невольно сглаживали грань между нами, вольнонаёмными, и теми, кто трудился в качестве «зека».

Когда кончался трудовой день, они поднимались «к себе» — на верхний этаж. Мы знали, что над нашими рабочими местами помещались их столовая и спальни. Хотя они могли играть в шахматы, имелся бильярд, но положению тех, о которых все «заботы» взяло на себя чекистское начальство, «позавидовать» было нельзя Никто не знал, что день грядущий им готовит: в любой момент их могли за провинность или по распоряжению свыше отправить в другое место. И такие случаи бывали. Можно было удивляться их выдержке, спокойствию. Не всем судьба быстро принесла желанную свободу. Для многих только расстрел Берия принес перемену в их положении.

Мы знали, что спальни у «зеков» были общие, большие, на пять — десять или больше человек. О своем времяпрепровождении они не распространялись. Видимо, как и мы, они были предупреждены о недопустимости посторонних разговоров на «вольные» темы.

В повседневной работе незаметно проходили дни. Однокамерный двигатель, над которым мы работали в 1942 году, был по теперешним масштабам невелик, тягой всего в 300 килограммов с многократным запуском. Осуществлялся запуск с помощью специальной эфировоздушной смеси, поджигаемой искрой от электрического запальника. Ресурс работы камеры по тем временам был большой, он измерялся не секундами, а минутами, десятками минут. Позже начата была работа над подобным, но более мощным трехкамерным двигателем.

Работа в КБ шла широким фронтом, в нескольких направлениях. Однако, несмотря на различные типы двигателей, у них была принципиально подобная камера сгорания — основа всей конструкции. Разработке экспериментальной этой камеры сгорания уделялось главное внимание.

Ввиду надежной работы камеры сгорания возникла идея создания самолётного двигателя РД-1 с приводом насосов от основного авиамотора. Двигатель наш должен был использоваться в качестве вспомогательного, для форсирования режима полёта — чтобы догнать противника или уйти от него. Он мог бы иметь широкое применение.

Работу по установке двигателя на самолёт и решению многих возникающих при этом вопросов по аэродинамике самолёта и его эксплуатации проводил переведённый с этой целью из омской туполевской «шараги» Сергей Павлович Королёв, будущий академик, главный конструктор первого спутника, «Востоков» и «Восходов».

По просьбе В. П. Глушко и настоянию Д. Д. Седрука С, П. Королёв в конце 1942 года прибыл в наше КБ. Он возглавил группу по созданию ракетного ускорителя для истребителей. Мы увидели широкоплечего человека среднего роста, с большой круглой головой, посаженной на короткую шею; из-за этого он казался несколько сутулым. На лице выделялись большие, тёмные, светившиеся умом глаза. Сколько переживаний в недалеком прошлом: арест, тюрьма, адский труд на Колыме. Оправившись в «шараге» Туполева и вернувшись к инженерному делу, он стал самим собой — весёлым, любезным, общительным, галантным с женщинами.

Хотя характеры Валентина Петровича и Сергея Павловича были весьма различными, их роднила громадная целеустремленность, сильная непреклонная воля.

Отличительными чертами Сергея Павловича была весёлая энергия, умение организовать сотрудников для решения поставленных задач, стремление к самостоятельности, его отзывчивость и внимание к людям, работавшим тогда под его руководством или рядом с ним. Властные черты характера, присущие ему впоследствии, в Казани ещё не наблюдались. Свои задачи он претворял в жизнь как-то по-особому живо, с задором, огоньком.

Этих людей — Глушко и Королёва — связывала между собой давняя совместная работа на одном и том же поприще, которому каждый посвятил свою жизнь, всего себя с юношеских лет. И конечно, схожесть пережитого, общность положения. Отношения между ними в это время были внешне дружеские, они были на «ты», звали друг друга по именам, без отчества. К сожалению, о дружбе никак нельзя сказать в дальнейшем, после триумфальных полётов космонавтов.

С.П. Королёву отвели для работы небольшую комнату на третьем этаже нашего корпуса и дали в подчинение несколько молодых инженеров. Образовалась дружная, сплочённая группа, влюблённая в своего руководителя. Они развернули проектную работу по созданию двигательной установки для самолёта Пе-2 и комплекса наземного заправочного оборудования, необходимого для обслуживания новой установки. Эта двигательная установка работала на экзотическом для авиаторов топливе — концентрированной азотной кислоте (окислитель) и тракторном керосине (горючее). Двигатель обладал «склонностью» к взрывам как на земле, так и в полёте. Поэтому работа на установке была опасной.

Но напряжённая текущая работа не мешала С.П. Королёву вынашивать свои заветные идеи о новых летательных аппаратах, самолётах с ракетными двигателями. После освобождения Сергей Павлович послал 30.09.44 г. руководству НКВД докладную записку с предложением об организации в этой системе специального КБ (новая «шарага») под своим руководством для создания реактивных самолётов и ракет.

Что им руководило? Наверное, главной причиной было желание осуществить мечту всей жизни. Но не менее важно для него было выйти из подчинения Глушко. Честолюбие у него было развито сильно.

Не знаю, насколько в курсе этой его деятельности был Валентин Петрович. Нам стало известно об этом много позже, но не думаю, что эта записка способствовала укреплению их взаимоотношений.

А мы продолжали работу над новыми агрегатами, необходимыми для компоновки двигателя на самолёте. Вскоре начались полёты самолёта Пе-2 с нашим двигателем-ускорителем. Пилотировал самолёт Александр Григорьевич Васильченко. На борту самолёта на месте стрелка сидел Доминик Доминикович Севрук. Это были исторические полёты — первое в СССР практическое использование на серийном военном самолёте жидкостного реактивного двигателя. Прирост скорости самолёта при включении ЖРД составлял более 100 км/час.

При лётных испытаниях был случай, чуть было не закончившийся трагически. В один из первых полётов зенитчики, размещенные вокруг Казани, удивлённые, видимо, необычной скоростью самолёта и струей огня из его хвоста, открыли по нему огонь. К счастью, проверялась скороподъемность самолёта с ЖРД, высота резко менялась, и зенитчики ошибались. Самолёт, на борту которого, кроме пилота и штурмана, находился Севрук, все-таки благополучно сел на аэродром завода № 22. Виноват был начальник нашей «шараги» полковник Бекетов, который не предупредил зенитчиков.

За это рассерженный Севрук при всех отчитал Бекетова на матерном «колымском» языке. К чести Бекетова, он «внушение» Севрука оставил без последствий, не воспользовавшись своей неограниченной властью.

По официальным данным, за период с 22 августа 1943 г. по 18 ноября 1943 г. экипажем в составе летчика Васильченко, штурмана Бакланова (или Дашкевича) и экспериментатора Севрука произведено было 50 полётов на самолёте Пе-2, из них 40 — с включением ЖРД.

…Испытания выявили, что зажигание искрой эфировоздушной смеси на большой высоте ненадёжно. Была разработана система запуска двигателя путем подачи в камеру сгорания пускового горючего, самовоспламеняющегося при соединении с азотной кислотой. Большая заслуга в создании новой системы принадлежала Д. Д. Севруку. Огромная работа была успешно проведена Домиником Доминиковичем с помощью нескольких сотрудников в очень сжатые сроки. В это время Глушко отсутствовал — был в командировке в Москве.

Новая система позволяла производить пятикратный запуск на высоте до 5000—8000 метров.

Введение химического зажигания в очередной раз потребовало довольно значительных изменений. Модифицированный двигатель получил марку РД-1ХЗ. Все лётные испытания ускорителя, находясь на месте стрелка-радиста на борту самолёта Пе-2, проводил Д. Д. Севрук. В дальнейшем, после освобождения, в полёте на самолёте принял участие С.П. Королёв, который к этому очень стремился. В этом полёте в мае 1945 года на большой высоте при включении ЖРД произошел взрыв, повредивший хвост самолёта, но лётчик Васильченко сумел благополучно приземлиться. У Королёва было обожжено лицо.

Выдержав заводские и лётные испытания, РД-1ХЗ устанавливался на разные типы самолётов конструкции Лавочкина, Яковлева и Сухого.

В конце июля 1944 года группу «зеков», создавших РД-1ХЗ, а также работавших на заводе, освободили. В начале августа им дали комнаты в новом заводском доме.

Произошла и реорганизация КБ. Учитывая объём проделанной и предстоящей работы, достигнутые успехи, коллектив, руководимый В. П. Глушко, был выделен в самостоятельную организацию.

Освобождение технического руководства КБ не было праздником для коллектива. Всё было буднично. Мы, кажется, узнали об этом с опозданием, только когда освобожденные получили квартиры и комнаты на улице Лядова, 5. Нам не пришлось помогать переносить им вещи или мебель — ни того ни другого у них не было.

В создании будничной обстановки, видимо, были заинтересованы и руководство, и сами освобождённые. Ведь освобождали далеко не всех. Переживания оставшихся в заключении, естественно, были нерадостными, хотя своим видом и поведением они старались не показывать этого. Освобождали в основном руководителей (начальство из «зеков»). Степень «вины», вменяемой осуждённым, в расчет, видимо, не принималась.

Но вот окончилась война…

Наш труд получил высокую оценку. За достигнутые успехи В. П. Глушко и Д. Д, Севрук были награждены орденами Трудового Красного Знамени, а С. П. Королёв, Г. С. Жирицкий, Н. Н. Артамонов, Г. Н. Лист, Н. С. Шнякин — орденом «Знак Почёта». Члены нашего коллектива, работавшие в то время в ОКБ, были представлены к медали «За доблестный труд в Великой Отечественной войне».

В связи с разгромом гитлеровского рейха многие работники ОКБ были направлены в командировку в Германию для изучения материалов и опыта, накопленного у противника в области ракетных двигателей. В Германию поехал В. П. Глушко в мундире полковника ВВС, в чине подполковника — С. П. Королёв.

Летом 1946 года оставшийся в СССР Д. Д. Севрук добился у министра авиационной промышленности передачи одного из заводов, освободившихся от военных заказов, для решения задачи по созданию и производству ЖРД.

В начале июля 1946 года был подготовлен проект постановления правительства об организации на выбранном заводе работ по созданию и производству

ЖРД, о переводе из Казани в Москву коллектива ОКБ-СД, обеспечении жильем, снабжении и т.п.

В августе постановление было подписано Сталиным.

Так наша «шарага» превратилась в свободную фирму с обычными условиями работы такого рода организаций.

А Валентин Петрович Глушко и Сергей Павлович Королёв были окончательно реабилитированы только в 1957 году. Это был год запуска первого в истории искусственного спутника Земли, и его появлению наша планета во многом была обязана труду этих людей с нелёгкой судьбой,


Содержание

Из Подлипок — в Капустин Яр

Подмосковная железнодорожная станция с поэтическим названием «Подлипки» стала нашим местопребыванием в Советском Союзе, — продолжает свои воспоминания Б. Е. Черток. — Сюда прибыл наш спецпоезд из Германии. В аэродромных ангарах, примерно на том месте, где сейчас Центр управления космическими полётами, разместили собранные нами в Тюрингии ракеты А-4. Там во время войны был один из аэродромов ПВО, где базировалась истребительная авиация, охранявшая Москву. Первые годы мы пользовались этим аэродромом.

В соответствии с постановлением ЦК партии и Совета Министров от 13 мая 1946 года в Подлипках создавался НИИ-88 в системе Министерства вооружений, которому предстояло стать головной организацией ракетостроения. Организовывалась широкая кооперация, за действенность которой также отвечал НИИ-88.

Директором был назначен Лев Робертович Гонор, один из первых Героев Социалистического Труда. Он был удостоен этого звания во время войны за организацию артиллерийского производства. До этого он был директором завода «Баррикады» в Сталинграде. Это был умный, мудрый человек. Прежде чем дать согласие на новую должность, он посетил нас в Германии, детально разбирался, с чем ему придется иметь дело. К сожалению, впоследствии он был репрессирован.

Главным инженером был назначен Юрий Александрович Победоносцев, с которым я был знаком раньше по совместной работе в НИИ-1, и у нас сложились с ним достаточно хорошие, я бы сказал, доверительные отношения. Он также короткое время был в Германии в институтах «Берлин» и «Нордхаузен».

НИИ-88 был организован довольно своеобразно. Он был разделен на три части, которые подчинялись директору. Первая — это завод, который во время войны выпускал зенитные пушки конструкции Грабина. Номер завода 88 был присвоен и в целом институту. Вторая часть — СКБ, где были сконцентрированы отделы, возглавляемые соответствующими главными конструкторами. С. П. Королёв руководил отделом № 3 и был назначен главным конструктором баллистических ракет дальнего действия. Отдел Е. В. Синильщикова делал зенитную ракету на базе немецкого аналога — «Вассерфаль». Был отдел главного конструктора Рашкова, который занимался радиоуправляемой ракетой «Шметтерлинк». Были и другие отделы, в том числе двигателей.

А третья часть института была научно-исследовательской, куда входили специализированные отделы, подчинявшиеся главному инженеру. Я был его заместителем и руководителем отдела систем управления. В этой части института были отделы материаловедения, топлив, испытаний, аэродинамики, прочности. Это было в известной мере противоестественно, потому что жизненно важные направления работ не были подчинены главному конструктору ракеты.

Поэтому впоследствии эта структура менялась. Когда вместо Л.Р. Гонора директором НИИ-88 стал К.Н. Руднев, мы провели малую реорганизацию. И я со всем своим управленческим хозяйством (кроме зенитной части) перешёл в подчинение С. П. Королёва. А затем, когда началась эпоха создания собственных ракет, из НИИ-88 было выделено самостоятельное ОКБ-1 во главе с С.П. Королёвым. Но это было уже в 1956 году.

А сразу после возвращения в Советский Союз мы занялись подготовкой к пуску привезённых из Германии трофейных ракет Фау-2. Весь наш ракетный запас был поделен на две части. Одна часть ракет была собрана и испытана в Германии. Мы дали им индекс «Н». А вторая пришла в агрегатах и деталях, из которых надо, было собирать ракеты в качестве учебного мероприятия уже на нашем заводе. Эти ракеты получили индекс «Т».

Честно говоря, когда мы впервые в Подлипках увидели будущий ракетный завод, то пришли в ужас. Грязь, оборудование примитивное. По сравнению с авиационной промышленностью, откуда мы перешли,— это был, нам так казалось, пещерный век. А с условиями Германии даже сравнивать не приходилось — это было несопоставимо. С. П. Королёв и его окружение начали упорную борьбу за налаживание культуры производства. Надо сказать, что Д.Ф. Устинов оказал нам в этом мощную поддержку. Вообще он в то время играл очень прогрессивную роль и прекрасно понимал, что ракетная техника требует новых условий, более высокой культуры и технологии, чем артиллерия, на базе которой мы формировались.

Но надо отдать должное и артиллерийской технологии, и производственникам, технологам военного времени. Они с энтузиазмом включались в наши проблемы.

Нам надо было создавать свою лабораторную базу, позволяющую отлаживать и испытывать привезённые ракеты. По опыту немцев мы знали, что, если ракета испытана где-то, потом переехала, затем отправится на испытания, это ещё не значит, что она полeтит. Немецкие ракеты отказывали в большом количестве прямо на старте, если не были до конца тщательно испытаны и проверены. Поэтому мы обратили особое внимание на отладку испытания ракет. В частности, у меня в отделе был создан соответствующий стенд, где мы отлаживали всю автоматику испытаний, а вместо живой ракеты был набор бортовой аппаратуры с соответствующими светопланами и с имитацией того, что должно происходить при пуске на активном участке траектории.

Всё было сделано достаточно наглядно, с расчетом не только на отладку и отработку, но и на то, чтобы произвести соответствующий эффект на вышестоящее начальство.

Мне запомнился один визит высшего военного командования Советской Армии. В числе приехавших маршалов были Рокоссовский, Воронов, Конев — словом, весь цвет армейских руководителей, и мне было поручено продемонстрировать им, что собой представляет автоматика подготовки пуска ракеты.

И вот я объяснял и показывал, как построена автоматика, — вот пульт управления, вот ключ, которым мы разрешаем дальнейшее проведение операций и проведение самого пуска. Кстати, знаменитая команда: «Ключ на старт!», которая слышна и теперь при старте уже космических ракет, — берёт свое начало оттуда. Конструкция ключа практически не изменилась с 40-х годов. Это уже традиция. Набор готовностей к пуску был примерно такой же, как и сейчас: даётся наддув, отсекается система дренажа, производится наддув одного бака, другого, затем даётся команда: «Земля — борт — зажигание» и т. д. И я демонстрирую ошибку. Вот если оператор на пульте ошибается, то происходит сброс схемы и пуск делается невозможным. Схема рассчитана на недостаточно хорошо обученного оператора и не позволяет ему ошибаться при пуске.

Почему-то такое моё заявление вызвало какой-то шок и полное недоверие маршалов.

— Это вы бросьте нам очки втирать, это совершенно невозможно! Если за пультом сидит дурак, то вы ракету свою взорвёте.

Не помню, кто эту реплику подал: Конев или Рокоссовский. По-моему, Рокоссовский — очень уж он с ехидцей на всё это смотрел. Но за меня вступился Устинов и заявил, что он лично это изучил и всё обстоит так, как я объясняю.

Принцип автоматизации подготовки к пуску тогда не до всех ещё доходил. Потом мы уже при пусках убедились, как трудно изменить психологию тех, кто привык к ствольной артиллерии и её традициям.

А для нас борьба за повышение надёжности была задачей номер один. Ненадёжное оружие никогда не вселяет оптимизма и уверенности в тех, кто его использует. А-4 была не очень надёжная ракета. Мы знали, что из 10 800 этих ракет, выстреленных по Англии, более 5 тысяч взорвались на земле или в воздухе на старте либо упали в волны моря. Нас тоже ждало немало неприятных сюрпризов.

Если в Пенемюнде в руках Вернера фон Брауна была вся цепочка от разработки до запуска и здесь были сосредоточены все специалисты, то у нас дело было поставлено иначе — на основе широкой кооперации. Самими ракетами занимались в головном НИИ-88 в Министерстве вооружений под руководством С. П. Королёва.

Королёв стал главным конструктором баллистических ракет дальнего действия. А по административной линии он был всего только начальником отдела и формально подчинялся начальнику СКБ. По отдельным направлениям были назначены главные конструкторы в соответствующих министерствах. В.П. Глушко остался в Министерстве авиационной промышленности и стал главным конструктором ракетных двигателей, им отдали для этого завод № 84 в Химках. На его базе было организовано СКБ-456 по двигателям. В Министерстве промышленности средств связи был создан НИИ-885 для разработки всего радиокомплекса и автономного управления, необходимого для ракет. Главным конструктором был назначен М.С. Рязанский, а его замом по системам автономного бортового управления Н.А. Пилюгин.

Министерство промышленности средств связи отказалось заниматься гироприборами. Это дело было поручено В.И. Кузнецову, и он остался в институте Министерства судостроительной промышленности, откуда уехал в Германию. Он был назначен главным конструктором гироскопических приборов. Директор НИИ-627 Министерства электротехнической промышленности А.Г. Иосифьян стал главным конструктором ракетного электрооборудования, которое изготовлялось на заводе «Прожектор».

В.П. Бармин был назначен главным конструктором стартовых комплексов и заправочного оборудования. Его КБ относилось к Министерству машиностроения и приборостроения. Было создано специальное КБ по взрывателям в Ленинграде в системе Министерства боеприпасов. Главным конструктором там был М.И. Лехницкий.

У каждой из этих головных организаций была своя, очень разветвлённая кооперация.

Видите, какая сложная складывалась система! Но она была нацелена на будущее. После испытаний Фау-2 нам предстояло изготовить её аналог, но уже полностью из советских материалов и затем развивать отечественное ракетостроение. И дело сразу организовывалось в широких масштабах.

Все эти люди побывали в Германии, знали друг друга, признали авторитет С.П. Королёва. И практически ещё в Германии сложился тот орган, который стал идеологическим центром, коллективным руководителем развития ракетостроения — Совет главных конструкторов. Председателем его был С.П. Королёв, но этот орган долгое время не был оформлен никаким постановлением. Это было изобретение самих главных конструкторов. Они прекрасно понимали, что без него при ведомственной разобщённости и разбросанности по разным министерствам ничего у нас не получится.

В сентябре 1947 года на своем спецпоезде мы отправились в Капустин Яр. Здесь Министерство Вооруженных Сил СССР создавало место для испытаний ракетной техники, которое именовалось тогда «Государственный центральный полигон». Ехали мы с комфортом, в двухместном купе. Я на верхней полке, на нижней — В.И. Кузнецов. Только Королёв как технический руководитель Государственной комиссии имел купе-люкс с небольшим залом заседаний. В отдельном купе ехал директор НИИ-88 — Гонор.

В выборе места для полигона мы не участвовали — это делали сами военные.

Капустин Яр — старинный городок в низовьях Волги. В пойме, которая обычно не заливается водой. Это междуречье Волги и Ахтубы. А дальше впереди по направлению стрельбы незаселённые заволжские степи, на расстоянии около тысячи километров никаких серьёзных населенных пунктов нет.

Полигон создавался военными строителями, которые получили немалый опыт на сверхсрочных стройках во время войны. Задача ввода в строй всех сооружений полигона была приравнена по напряжению к военной операции.

Наиболее трудоёмким оказалось строительство стенда для огневых испытаний ракеты. Работы на строительстве этого стенда шли круглосуточно.

В район полигона были доставлены по нашей уже инициативе для наблюдения за начальным участком полёта ракет последние образцы радиолокаторов ПВО, в том числе полученные по ленд-лизу американские станции орудийной наводки.

Опыта и полной уверенности в радиолокационном контроле ещё не было. Поэтому обязательным условием было сооружение пунктов для кинотеодолитных наблюдений. Требовалось развернуть не менее трёх кинотеодолитных станций.

Для работы всех служб полигона в единой система отсчёта времени надо было организовать единую службу времени.

Большое значение для этого времени года имела метеослужба. Как только дело дошло до пусков, мы убедились в необходимости кинотеодолитных съёмок для последующего анализа траекторий и причин аварийных ситуаций. Но кинотеодолитам требовалась прямая видимость и, следовательно, чистое небо. Вот почему выполнение программы пусков было связано с прогнозом погоды. Государственная комиссия требовала прогнозы на неделю, на сутки, а иногда даже на часы. Но, несмотря на малочисленность метеослужбы, её работа всегда вызывала у высокого руководства раздражение, потому что большей частью они обещали низкую сплошную облачность и «временами слабый дождь». А когда вдруг открывались на небе солнечные окна, мы были к пуску не готовы, потому что верили плохим прогнозам метеослужбы.

Многочисленной была служба связи, которую полностью обеспечивало управление связи армии. Для полигона были предусмотрены все современные виды связи — радио, телефон, телеграф.

Кроме радиолокационного и кинотеодолитного наблюдения, для контроля за полётом и поиска мест падения была создана авиационная служба, в которую входило полтора десятка самолётов.

Наконец, всех участников испытаний, весь личный состав всех служб надо было расселить, поить, кормить и предусмотреть на всякий случай медицинское обслуживание. А учитывая, что руководство испытаниями возлагалось на Государственную комиссию, которую возглавлял маршал, заместителем был министр, а членами министры, замминистры и генералы высоких чинов, хлопот у начальника полигона было больше, чем на фронте.

Начальником полигона был назначен генерал Василий Иванович Вознюк — лично командовавший на фронте гвардейскими минометными частями. Сюда же для проведения стрельб была переброшена бригада особого назначения, сформированная ещё в Германии. Но в сентябре 1947 года, несмотря на всю энергию генерала Вознюка, полигон ещё не был готов к испытаниям.

Первое, что мы должны были сделать, — поставить на стенд одну из ракет и провести комплексные огневые испытания. Второе — оборудовать стартовую площадку и монтажно-испытательный корпус. Мы должны были иметь бетонированную площадку, на которой устанавливались стартовый стол, монтажно-испытательный корпус, где проходили бы испытания ракет в горизонтальном положении. Этот корпус назвали технической позицией.

Все службы полигона в сентябре 1947 года практически ещё не были готовы или находились в стадии начала работ. Офицеры кое-как разместились в небольшом городке. Солдаты жили в палатках и землянках.

Для начала силы бросили на завершение строительства стенда. Это был большой трехуровневый стенд, в конструкции которого использовался опыт Пенемюнде и Леестена. Ракета в стенде закреплялась в кардановом кольце, вывезенном из Пенемюнде. Наша задача была оборудовать его всем необходимым, поставить всё пусковое, заправочное хозяйство, Огневой стенд был совсем рядом от нашего спецпоезда. Недалеко был и аэродром, где самолёты садились на грунтовую полосу.

А вот стартовая площадка располагалась далековато — примерно в 15 километрах. Здесь начали строить и командный бункер.

Под монтажно-испытательный корпус выстроили большой деревянный барак — холодный, продуваемый, Мы в нём начали горизонтальные испытания ракеты перед вывозом её на огневой стенд, который достраивался с помощью круглосуточного аврала.

Наконец вывезли ракету на огневой стенд. Но нам никак не удавалось зажечь двигатель., «Зажигалки» — специальные электрические устройства, которые воспламеняют горючее, вышибало, и двигатель не запускался

Недостатки были в основном в системе пускового электрооборудования. То одно реле у нас отказывало, то другое…

Все эти случаи яростно обсуждались в «банкобусе», на заседаниях Государственной комиссии. Термин этот появился от сочетания двух слов — банк (в смысле коллективного обсуждения) и автобус. Заседали мы в разрушенном корпусе автобуса, который подтащили поближе к стенду, чтобы мы могли как-то укрыться от дождя и ветра.

Председателем первой Государственной комиссии по пускам ракет был назначен маршал артиллерии Н.Д. Яковлев.

Отчитываться надо было за каждое движение. В состав комиссии входили не только такие высокие начальники, как Д.Ф. Устинов, но и заместитель Берия — Серов. И все мы были, как говорится, «под колпаком». В том числе даже сам председатель комиссии.

Не помню, на какие, кажется на третьи, сутки наших страданий (а мы несколько суток не спали в попытках запустить двигатель) рассерженный Серов обратился к нам в присутствии всей комиссии:

— Слушайте, чего вы мучаетесь! Я сейчас прикажу. Найдём солдат. На длинную палку намотаем паклю, окунем её в бензин, сунем в сопло, и произойдет ваше зажигание! Сколько вы можете мучиться!

Идея была великолепна, но, несмотря на то что она принадлежала Серову, никто на это не поддался.

И мы продолжали обсуждать причины отказов.

— Почему на этот раз не прошло зажигание — вы проанализировали?

Королёв говорит, что доложить может Пилюгин, у него схема сбросила. А тут теснота в автобусе, все курим, благо продувает сквозь разбитые стекла. Пилюгин объясняет, что нашли причину — у нас не сработало реле, которое стоит в цепи включения зажигания.

— А кто отвечает за это реле?

— Товарищ Гинзбург.

— А покажите мне этого Гинзбурга, — грозно говорит Серов.

Пилюгин, опираясь на плечо Гинзбурга, вжимает его в скучившуюся толпу и отвечает, что показать его невозможно.

Но надо сказать, что практически никто из нас не пострадал, хотя «дамоклов меч» расправы висел над каждым.

Наконец из бронемашины, которая служила командным пунктом, в которой находились и Пилюгин, Смирницкий, Воскресенский, ночью запустили двигатель. Торжество было необычайное! Впервые на территории Советского Союза, впервые на государственном центральном полигоне запущен жидкостной двигатель ракеты дальнего действия. Измученные, усталые, вылезаем из бронемашины, я вытаскиваю обычную солдатскую флягу, наполненную чистым спиртом, и угощаю весь экипаж нашей бронемашины. Таким образом, это был первый тост, который мы выпили за удачный запуск ракеты, пока ещё на стенде.

Больше огневых пусков на этом стенде мы не проводили, время на это не тратили, а переключились на подготовку и пуск ракет со стартовой площадки.

На стартовую позицию мы ездили не так, как сейчас, по роскошной бетонке, а на американских «виллисах», по пыльным дорогам, и нашим любимым гимном была песня «Эх, дороги, пыль да туман».

Очень мучила нас осенняя погода, и самыми популярными людьми тогда были метеорологи. Причём по двум причинам: во-первых, от них ждали разрешения на пуск, а во-вторых — эта служба в своем составе имела большое количество девушек, что несколько скрашивало наши тяжелые будни.

Стартовая команда в своей военной части была укомплектована в основном военнослужащими бригады особого назначения, сформированной в Германии. Ее личный состав проработал с нами в институтах «Рабе» и «Нордхаузен» практически весь 1946 год, и каждый офицер знал своё дело. Но так как испытания были совместными — промышленности и военного ведомства, — то в стартовую команду включали наиболее подготовленных специалистов из промышленности. Командование было совместным — от военных стартовую команду возглавил инженер-майор Я.И. Трегуб, а от промышленности А. А. Воскресенский.

К сожалению, начало наших работ на стартовой позиции было омрачено трагической гибелью одного из лучших офицеров, работавшего с нами в Германии. Капитану Киселеву поручили проверить удобство обслуживания приборного отсека, находившегося в самой верхней части корпуса ракеты. Когда первую ракету установили с помощью немецкой системы на стартовый стол, он закрепил на «голове» изобретенную уже нашими конструкторами навесную люльку, Для проверки её надёжности Смирнов решил на ней попрыгать. Крепление не выдержало. Офицер, прошедший всю войну, сорвался с высоты 12 метров и упал на бетон первой ракетной стартовой площадки.

Непосредственно пуск производило «огневое отделение», в которое вошли инженер-капитан Н. Н. Смирницкий, А. А. Воскресенский, Н. А. Пилюгин, Б. Е. Черток.

В 1947 году бетонированный безопасный бункер на стартовой позиции ещё не был построен и все пуски производились из немецкого «панцервагена» — бронемашины штатной принадлежности немецких боевых стартовых позиций.

Первый пуск был осуществлен 18 октября в 10 часов 47 мин. Это была ракета серии «Т».

Я при пуске находился в бронемашине и был лишен возможности насладиться зрелищем впервые стартующей с нашей Земли ракеты, которое никогда и никого не оставляет равнодушным.

Погода была вполне приличная, и полигонными средствами удалось проследить активный участок.

Ракета пролетела 206,7 км и уклонилась влево почти на 30 км. На месте падения обнаружить большую воронку не удалось. Как показал последующий анализ, ракета разрушилась при входе в плотные слои атмосферы.

Для второго пуска также использовали ракету серии «Т». Его осуществили 20 октября. Ещё на активном участке сразу зафиксировали сильное отклонение ракеты влево. С расчётного места падения докладов не поступало, а полигонные наблюдатели не без юмора доложили — «пошла в сторону Саратова». Через пару часов срочно собралась Государственная комиссия. И на заседании Государственной комиссии Серов выговаривал нам:

— Вы представляете, что будет, если ракета дошла до Саратова. Я вам даже рассказывать не стану, вы сами можете догадаться, что произойдёт с вами со всеми.

Мы быстро сообразили, что до Саратова дальше 270 км, которые ракета должна была пролететь, поэтому не очень волновались.

Потом оказалось, что она благополучно преодолела 231,4 км, но отклонилась влево на 180 км. Надо было искать причину. И тут, как это ни было обидно для нас, Устинов, принял решение — давайте-ка спросим немцев и посоветуемся с ними. К работе были привлечены немецкие специалисты, которых вывезли из Германии. Наиболее квалифицированные из них были на полигоне и жили с нами в спецпоезде. До этого доктор Магнус, специалист в области гироскопии, и доктор Хох, знаток в области электронных преобразований и управления, сидели на полигоне без особого дела. Задачу найти причину отклонения, не стесняясь, им поставил сам Устинов, сказав, что это ваша ракета, ваши приборы — разберитесь.

Немцы засели в вагон-лабораторию и начали экспериментировать с полным набором всех штатных приборов управления. У нас там были вибростенды. Поставили гироскоп на вибростенд, подключили его на усилитель-преобразователь, с которого шли команды от гироприборов, включили рулевые машины и таким образом смоделировали весь процесс в лабораторных условиях. Им удалось показать, что в определённом режиме за счёт вибрации может возникать вредная помеха полезному электрическому сигналу. Рецепт — надо поставить фильтр между гироскопическим прибором и усилителем-преобразователем, который будет пропускать только полезные сигналы и отсекать вредные шумы, возникающие из-за вибрации. Фильтр был тут же рассчитан самим доктором Хохом, все необходимые для него детали нашлись в нашем запасе. Поставили фильтр на очередную ракету, и эффект сказался сразу — отклонение вбок стало небольшим.

Устинов на радостях приказал выдать каждому немецкому специалисту и их помощникам огромные по тем временам премии — по 15 тысяч рублей и канистру спирта на всех. Сами они, конечно, справиться с ней не могли и щедро поделились с нами. Мы дружно отметили успешный запуск. Авторитет немецких специалистов, которых до этого ценили только «технари», сразу вырос в глазах Государственной комиссии.

Всего мы запустили 11 немецких ракет, и 5 из них дошли до цели. Процент действенности примерно был такой же, как у самих немцев во время войны.

Из 11 пущенных ракет 5 были сборки «Нордхаузена», 6 — сборки завода 88. Но агрегаты и детали все были немецкие. И те и другие оказались одинаково ненадёжными.

Пуск ракет А-4 осенью 1947 года был своеобразным итогом нашей деятельности в Германии. Теперь, с позиции сегодняшних дней, мы участники тех событий, с чистой совестью можем сказать, что поступили очень правильно. Напряженная работа в Германии в период 1945–46 гг. с привлечением немецких специалистов позволила сэкономить колоссальные средства и время для становления нашей отечественной ракетной техники. Лётные испытания 1947 года показали, что советские специалисты — военные и гражданские — овладели началами практической ракетной техники, получили опыт, необходимый для форсированного перехода к самостоятельному дальнейшему развитию этой новой, перспективной области человеческой деятельности, появившейся в огне второй мировой войны.

Много лет спустя на месте первой стартовой позиции 1947 года в виде памятника была установлена ракета Р-1 — по внешнему виду точная копия А-4. К этой задаче — созданию отечественных ракет, обогащённые опытом испытаний А-4, мы и перешли сразу по возвращении из Капустина Яра, как говорится, не переводя дыхания.

Слишком много недостатков мы обнаружили в процессе подготовки и проведения пусков. Каждый из этих недостатков, каждое замечание и аварию при пусках следовало тщательно проанализировать и принимать решение, как быть при создании своей отечественной ракеты Р-1.

Итогом испытаний стал целый ряд безусловно положительных факторов. Объединение в единый коллектив всех служб на полигоне в процессе проведения лётных испытаний позволило практически «притереться» друг к другу и людям и организациям. Опыт осуществления столь сложных мероприятий иногда оказывается столь же ценным, как и научно-технические достижения.

Участие в Государственной, комиссии высоких военных начальников и руководителей ряда министерств определенным образом повлияло на их «ракетное мировоззрение». Теперь уже не только главные конструкторы и все их соратники, но и те, от кого мы непосредственно зависели, поняли, что ракета это не просто управляемый снаряд. Ракетный комплекс — это большая и сложная система, требующая нового системного подхода на всех этапах своего жизненного цикла — проектирования, разработки, изготовления, испытаний. При таком подходе не должно быть главных и мелких задач — в системе всё должно быть подчинено интересам достижения единой конечной цели.

В этой связи вспоминаю такой, ставший впоследствии поучительным анекдотом эпизод из заседаний Государственной комиссии.

При разборе очередного неудачного пуска было установлено, что наиболее вероятной причиной является отказ одного из многоконтактных реле.

Устинов, на правах головного министра и зам. председателя Госкомиссии, обратился к замминистру Воронцову, ведавшему ракетной техникой,— дескать, «как твои люди недоглядели и не проверили каждый контакт».

Воронцов обиделся и возразил: «На борту 90 реле и на земле 23, за всеми не углядишь. Да и велика ли беда, подумаешь, одно реле отказало»!

Но какой тут поднялся шум! Это было хорошее возмущен[н]ие, свидетельствующее о постепенном проникновении в сознание нового системного мышления.

Важно и то, что на полигоне вместе работали и жили руководители и специалисты разных уровней. Им предстояло в будущем осуществлять общегосударственные программы огромных масштабов. Здесь сказывалось не только понимание трудностей друг друга, но укреплялись товарищеские отношения, а иногда и настоящая мужская дружба, независимо от ведомственной принадлежности. В работе, которая нам предстояла впереди на много лет, это имело огромное значение.

Наконец, в процессе первых полигонных испытаний организационно окреп неформальный орган — Совет главных конструкторов во главе с Сергеем Павловичем Королёвым. Авторитет этого совета как межведомственного не административного, а научно-технического руководства во всей последующей нашей деятельности имел решающее значение.

Несмотря на жестокий тоталитарный государственный режим, который не был ослаблен при Сталине даже в послевоенные годы, в нашей области деятельности, да, пожалуй, также у атомщиков и радиолокационщиков, сложилась своеобразная форма управления, которую можно назвать технократической.

Технократия в лице учёных, главных конструкторов, инженеров, руководителей до поры до времени фактически не была подвластна капризам партийно-государственной бюрократической иерархии.

Для управления реализацией научно-технических, производственных и военных программ особой важности были созданы три комитета, подчинявшиеся фактически только Политбюро.

Первый комитет ведал проблемой создания ядерного оружия. Второй — ракетной техникой, а третий — радиолокационной техникой, системами противовоздушной и противоракетной обороны.

В каждой из этих трех важнейших государственных программ фактическая власть находилась в руках технического руководства.

Всесильный государственный аппарат облекал пожелания учёных в обязательные для всех, кому они были адресованы, постановления правительства. И попробуйте не выполнить такое постановление!

Такая система, по-видимому, может быть с полным правом названа системой технократической власти.

Однако при бюрократизации нашего государственного аппарата, застоя и даже развала экономики во всех других мирных — не «технократических» областях, по мере перехода всей полноты власти к коррумпированным группам, которые усмотрели для себя реальную опасность в дальнейшем развитии технократических структур, эта форма форсированного развития научно-технического прогресса в нашей стране была постепенно придушена.

…Но вернемся к концу 1947 г. Теперь главной целью было создание ракеты Р-1, уже сделанной полностью из отечественных материалов на наших заводах и по документации наших КБ. Причем надо было решить эту задачу всего за год и с устранением недостатков, обнаруженных во время испытаний трофейных ракет.

Чисто технологически эта задача для нашей страны тех лет была невероятно трудной. Это было в некоторых отношениях труднее, чем наладить производство самолётов и танков во время войны на востоке страны. Там была масса героизма, когда эвакуировались к Уралу и за него наши заводы из западных областей и Москвы. Но там надо было строить на новом месте пусть совершенно неприспособленное, но что-то своё, уже известное. Люди знали, что такой-то металл в стране есть, и быстро обнаруживали нужный завод, тоже эвакуированный куда-то на восток. Надо было проделать героическую организационную тяжёлую работу. Нам же потребовалось массу технологий создавать заново. Где брать материалы? Причем принципиально новые материалы, которые наша промышленность никогда раньше не делала — ни цветная, ни чёрная металлургия. Не было нужных пластмасс, далее тканей. Помню, потребовался песок, который надо было добывать по каким-то особым техническим условиям. А замазки, клей, краски, стеклянное волокно? Всё это надо было где-то искать, добывать, создавать новое производство.

Только ведущих НИИ и КБ, создавших ракеты Р-1, было 35 и основных заводов 18.

Приборы… Тот же усилитель-преобразователь «УП» у немцев был на металлических электронных лампах. Мы их уже добыли пруд пруди. Но не имели права ставить немецкие лампы. Надо было найти свои электронные лампы, способные по характеристикам. выполнять те функции, которые нам необходимы.

Я лично очень много сил потратил для воспроизводства рулевых машин. Рулевые машины для ракет А-4 в Германии делала известная фирма «Аскания». Очень квалифицированная фирма по всякого рода производству гидравлических и автоматических устройств. «Аскания» делала и автопилоты. Словом, фирма, пользовавшаяся ещё до войны мировой славой. У нас аналогичной фирмы просто не было. И передо мной, как перед заместителем главного инженера НИИ-88, была поставлена задача — организовать разработку и изготовление рулевых машин на нашем Опытном заводе. Для этого мы очень быстро создали конструкторское бюро специально по этим задачам, свой опытный цех, собрали туда мастеров — золотые руки. Нечего было надеяться, что мы сразу поставим производство на поток и будем выпускать сотни этих рулевых машин. Расчёт был на очень квалифицированных рабочих, чтобы они могли чувствовать, как говорится, «нутром» всё, что они будут делать. Отобрали наиболее квалифицированных и думающих конструкторов, которые, увы, до этого гидравликой и гидроавтоматикой не занимались.

Сколько тут было бессонных ночей, отказов, неприятностей — трудно вспомнить! Гидравлические машины были негерметичными, малейшая соринка, попадавшая в золотники, приводила к так называемым самоходам, когда рули произвольно уходили не туда. Команда была туда-то, а рули идут в другую сторону или стоят на месте. Или рулевые машины уже на стартовой позиции начинали протекать. А заменить каждую рулевую машину — это значит снять ракету со стола, отсоединить хвостовую часть и только после этого можно поставить новую. Намучившись, мы отступили от строгого приказа: «ничего не менять» — и в хвостовой части проделали люки, в отличие от того, как было у немцев, и через них на Р-1 уже могли менять рулевые машины, не снимая ракеты со стартового стола. Потом эта технология быстрой замены рулевых машин на старте стала у нас обязательным требованием для всех типов ракет. Так мы сделали сразу определенный «скачок» в технологии подготовки ракет.

Надо сказать, что ракета А-4 была очень сложным не только механическим, но и электротехническим комплексом. Если бы вытянуть все провода, которые входили в подготовку, пуск и полёт ракеты, причем провода такие, когда обрыв в любом месте приводил к невыполнению задачи или аварии, то их общая длина составила бы 35 км. Представьте себе, 35 км провода, и при этом надо соединять его по пути большим количеством малонадёжных штепсельных разъёмов, так, чтобы не было отказа от потери контакта в любом из этих разъёмов, иначе ракету нельзя будет пустить или авария случится в полёте. Таких случаев у немцев было много.

У нас не было даже марок проводов нужного качества. Мы должны были успеть освоить производство провода с нужной изоляцией, которая терпела бы и влажность, и мороз, и, как поётся в песне, «пыль да туман», что свойственно астраханским степям.

Сложные в технологии штепсельные разъёмы (их называли листами, так как в Германии их производила .фирма «Лист») мы должны были воспроизвести в точности. Ерунда, кажется, двенадцатиконтактный разъём — их масса сейчас в разных модификациях употребляется даже в бытовой электронике.

Устройства были, по нашим теперешним представлениям, очень несовершенные, тяжёлые. Главное, надо было освоить такой разъём, чтобы он при стыковке гарантировал вам при всех вибрациях надёжный контакт. Это было по тем временам очень трудно. Не было опыта и соответствующих производств.

Американцам, когда осуществляли первые пуски трофейных ракет в США, немцы поставили условие, что из-за ненадёжности разъёмов ракета не должна находиться на открытом воздухе больше 48 часов. Потом американцы «выторговали» 72 часа. Ракету при этом продували тёплым воздухом, чтобы, упаси Бог, в ней не собралось лишней влаги.

У нас не было таких простых вещей, как теплые воздуходувки и т.д. Поэтому когда мы ехали на испытания ракеты Р-1, то как раз этому придали большое значение, чтобы у нас были горячие вентиляторы для сушки ракет после дождя, ночного стояния на столе и т. д.

В целом оказалось, что приборы, даже очень сложные, типа гироскопических, легче одолеть, чем иногда такие вроде мелкие, не принципиальные вещи, как тонкая золотая проволока, надёжный штепсельный разъём, различные материалы всех марок. Конечно, приходилось идти на замену. Нет такого-то материала, воспроизвести его наша промышленность в сжатые сроки не может, значит, собирались, думали, какой из существующих материалов допускается к замене, каждый раз принималось конкретное решение.

Иногда по этому поводу разгорались скандалы: закономерно это решение или нет. Такие же сложности были у всех наших смежников. Надо сказать, что, несмотря на требование высокого начальства «сделать точную копию», мы иногда отказывались от этого.

Реально действовало более разумное требование, чтобы было не хуже, чем у немцев, по основным параметрам и техническим характеристикам. У нас было меньше года, и мы решили не добиваться копирования ради точности самого копирования.

Надо признать, что уже в 1948 году ракета Р-1, воспроизводившая немецкую А-4, была морально устаревшей. Была ли она нужна нашим военным как оружие? Тогда мы пытались доказать, что да, нужно такую ракету иметь. Но каждый из нас понимал, что после этой войны найти противника, по которому нужно стрелять такими ракетами, будет непросто. И тем не менее сверху донизу было единодушие в том, что необходимо освоить не только производство, но и эксплуатацию этих ракет, т.е. принять их на вооружение. Надо было иметь реальную продукцию для вновь создаваемых производств, осваивать новые технологии, учить не только рабочих, но и студентов в вузах, солдат в новых ракетных частях и офицеров в военных академиях.

Заказчиком ракет Р-1 было Главное артиллерийское управление. Для его аппарата — военной приёмки производство ракет тоже было хорошей школой. Надо добрым словом вспомнить офицеров военной приёмки. Многие из них работали с нами в Германии. Несмотря на инструктаж, который они получали от своего начальства, «не сращиваться с промышленностью», мы со многими офицерами были дружны, и это нам сильно помогало впоследствии. Вместо постоянных конфликтов с приёмкой у нас, как правило, устанавливался хороший инженерный контакт.

Но были и серьёзные конфликты. Взять, к примеру, проблему материалов. Для основного ракетного производства (не считая приборов) в немецком варианте А-4 насчитывалось более 200 всяких марок сталей, цветных сплавов, резин, неметаллических прокладок, тканей и т. д. А отечественных аналогов набралось от силы половина.

Руководство ГАУ встало на формально правильную позицию — где и как хотите осваивайте, заказывайте, организуйте, но чтобы всё соответствовало постановлению, где требовалось воспроизвести!

К работе привлекались ведущие ученые и институты всех отраслей, а в самом НИИ-88 отдел материаловедения оказался одним из определяющих и главных подразделений. Жёсткая позиция военных и этих вопросах тормозила темпы производства, по поддерживалась Королёвым и другими главными конструкторами. Технократия, о которой я говорил, требовала быстрой перестройки промышленности, как бы дорого это ни стоило. И требования выполнялись.

В то же время, не вводя революционных, принципиальных изменений, конструкторы, где успевали, стремились внести свои идеи, повышающие надёжность ракет.

Трофейная радиотелеметрическая система «Мессина» во время испытаний А-4 показала себя очень ненадёжной. К тому же число измерительных каналов не позволяло получать во время лётных испытании достаточную информацию.

За год в НИИ-20 была разработана отечественная восьмиканальная система «Бразилионит». Она была некоторым шагом вперёд, но просуществовала недолго, и вскоре ей на смену пришли новые многоканальные системы.

Осенью 1948 года мы в своем родном спецпоезде снова отправились в Капустин Яр. Госкомиссия была рангом пониже, возглавлял ее Сергей Иванович Ветошкин. Но на пуски прилетело самое высокое начальство, которое своим дотошным контролем доставляло нам хлопот не меньше, чем технические неприятности.

На испытания было доставлено двенадцать ракет Р-1. Немецких специалистов на сей раз с нами уже не было. Раз ракета отечественная — обходитесь без них.

На полигоне бытовые условия для солдат и офицеров за год чуть-чуть улучшились. У нас появились соседи. Рядом стали строить полигон для испытания зенитных ракет. С авиацией стало получше. Нам разрешили использовать аэродром Научно-испытательного института военно-воздушных сил, который находился сравнительно недалеко. Старт перенесли чуть подальше.

Условия запусков тоже улучшились. Мы теперь уже пользовались не полевой бронемашиной, а «стреляли» из бетонированного бункера, в котором и сидеть и работать было не так опасно и гораздо удобнее.

Неизменной осталась только осенняя погода слякотная, ветреная, неприятная в это время года в заволжских степях. Главное, часто видимость была плохая. Радиолокационная техника наша отстала, и очень часто локаторы не захватывали ракету со старта, теряли её, и мы не могли воспроизвести траекторию полёта, что было очень важно в случае какого-то отказа. Основная надежда была на кинотеодолиты. А для них нужна была хорошая погода.

Помучили нас и сами ракеты. Первые никак не хотели уходить со стартового стола. Зажигание было, а потом шёл сброс схемы. Устинову надо было докладывать в Москву об успехе, а у нас очередной конфуз. Терзал он страшно и двигателистов и управленцев: «Как это вы не можете разобраться в причинах».

Помню, как раз это происходило во время одного из заседаний в конференц-вагоне нашего спецпоезда. Я сидел рядом со Смирницким, тогда капитаном — будущим генералом, начальником Главного управления ракетного вооружения. И мне пришла в голову идея, что всё дело в разъеме, который подсоединяет кабель-мачту к бункеру. Во время запуска двигателя происходит сильный хлопок, контакт нарушается раньше времени, и система управления пуском воспринимает это как аварию — идет сброс схемы запуска, т.е. запрет старта. Мы со Смирницким тихо обсуждали эту гипотезу и пришли к выводу, что наконец-то нашли причину. От радости я заулыбался. И тут раздается громкий голос Устинова, который обращается к главному маршалу артиллерии Воронову:

— Ты посмотри, мы тут бьёмся, не знаем, что докладывать в Москву, а Черток ещё и улыбается!!!

Вот эта фраза «А Черток ещё и улыбается» — долго вспоминалась друзьями, потому что на этом заседании присутствовал и Серов, заместитель грозного Берия. Товарищи, расходясь, тихо мне сочувствовали: «Эта улыбка дорого тебе обойдётся — суши сухари». Но всё обошлось, потому что причину мы раскрыли правильно. и пуски наладились.

Были у нас проблемы и с горючим. Как ни удивительно, немцы начинали с экологически чистого топлива — жидкий кислород и этиловый спирт. Они этот спирт делали из картошки, и у них были серьёзные трудности и с производством, и на стартовых позициях. Несмотря на свою дисциплинированность, даже немецкие команды не могли преодолеть искушения, а о наших и говорить не приходится. Для устрашения спирт подкрашивали марганцовкой, но это никого не пугало, и в быту он именовался у нас «Голубым Дунаем».

Это сейчас мы получаем водку по талонам, а тогда мы спирт получали цистернами, и небольшие «утечки» были не страшны. Ведь перед каждым пуском в ракету заправляли более 4 тонн этилового спирта высшей очистки! Но вот однажды Р-1 заправили на старте спиртом, потом пуск отложили. Утром мы приехали — всё кругом залито спиртом. От одного запаха захмелеешь. Обнаружили дырку в топливном баке — пулевая пробоина. Солдат на посту решил «слегка выпить». Ну что там дальше было при таком строгом начальнике полигона, каким был Василий Иванович Вознюк, я рассказывать не буду, можете представить себе сами…

Но надо сказать, что многие из военных, приезжавших на испытания, удивлялись, что для ракеты нужно так много спирта. Один боевой генерал даже высказал честно нам свое мнение: «Ваша ракета — воронку сделает, и всё. А если бы этот спирт дать моей дивизии, она любой город в пух и прах разнесёт».

…На полигон мы привезли 12 ракет Р-1. Со стартового стола у нас ушло на этих летных испытаниях девять ракет Р-1, и семь из них дошли до цели. Не обошлось без ракетных фокусов. Одна из ракет так завиляла огненным хвостом над стартовой площадкой, что пришлось почти пять дней потратить на её восстановление. Точность попадания была выше, чем у трофейных. Но всё равно это оружие нельзя было еще назвать надёжным. Правда, это были опытные пуски, и только первой серии.

Мы встретились с новыми отказами, которые почему-то не проявляли себя при испытаниях А-4. Из-за этого первый пуск состоялся только спустя месяц после начала подготовки.

Первая же ракета 8 октября достигла района цели. А вот следующую мы не могли «столкнуть» со стола. После ряда безуспешных попыток её увезли обратно на техническую позицию. Так успешные пуски чередовались с неудачами.

Обычно днем проводились предстартовые испытания и попытки пусков, а по ночам мы работали в аварийных комиссиях и искали «виновников» наших бед. А тут ещё пошли туманы и сплошные облачности.


Надо было удивляться выдержке и доброжелательности председателя Государственной комиссии Сергея Ивановича Ветошкина. В той сложной обстановке, когда мы работали иногда на пределе, его человечность,  спокойствие и ободряющие слова нам сильно помогали.

В 1947 году мы на 11 запущенных ракет имели три неудачных попытки запуска. А в 1948 году неудавшихся попыток было 21.

И тем не менее 9 ракет Р-1 достигли цели без разрушения. А из ракет А-4 только 5! Трудный этап всё же закончился с общим положительным результатом.

Попробуйте-ка сейчас в наших великолепных цехах, на прекрасном оборудовании сделать новую ракету за год. Дайте персоналу любые пайки и премии — не сделают, время не то. А мы сделали. Первую серию, вторую, третью. В 1951 году Р-1 была принята на вооружение. Параллельно продолжалась работа над другими ракетами, и за десять лет мы прошли путь от Р-1 до Р-7 — первой межконтинентальной ракеты, которая была уже пострашнее любой сухопутной дивизии. Эта ракета до сих пор служит и космонавтике.

Но надо сказать честно и открыто, что самым сильным стимулом развития ракетной техники была не перспектива покорения Вселенной, полётов в космос, а возможность её чисто военного применения. Не будь этого стимула ни в СССР, ни в США, конечно, не было бы такого щедрого финансирования ракетной техники, мощной концентрации усилий на решении её проблем.


Содержание

Немецкий остров на озере Селигер

Для немецких специалистов, вывезенных в Советский Союз, были созданы гораздо лучшие условия, чем были у наших ракетчиков, работавших в казанской «шарашке», да, честно говоря, и многих из тех, кто никогда не был в заключении.

Большая часть немецких специалистов была направлена в НИИ-88. Часть попала в Химки к двигателистам Глушко, часть — в НИИ-885, где работали Рязанский и Пилюгин, некоторые — в электротехническую промышленность и другие различные организации.

И снова мы предоставляем слово основному ведущему это повествование — Борису Евсеевичу Чертоку.

— Всего в НИИ-88 из Германии прибыло более 150 немецких специалистов, — вспоминает он. — С семьями это составило почти 500 человек.

Надо сказать, что в составе прибывших были и высококвалифицированные ученые, и инженеры, которые сотрудничали с нами в институтах «Рабе» и «Нордхаузен». В немецком коллективе оказалось 13 профессоров, 32 доктора-инженера, 85 дипломированных инженеров и 21 инженер-практик.

Для немецких специалистов подготовили «резиденцию» на озере Селигер на острове Городомля. Там до этого находился крупный научно-исследовательский институт какого-то ведомства, занимались здесь разработкой средств борьбы с ящуром, другими опасными заболеваниями. Это был хорошо изолированный остров, запретный для окрестного населения ещё с довоенных времен.

Организация немецких специалистов, размещенная на острове Городомля, получила статус филиала № 1 НИИ-88. Таким образом, формально весь состав подчинялся НИИ-88 Л.Р. Гонору. Директором филиала был назначен вначале Ф.Г. Сухомлинов, работавший ранее в аппарате Министерства вооружения, но вскоре его заменил Малолетов, занимавший до этого пост директора завода 88.

Руководителем с немецкой стороны был назначен на «демократических» началах Вольдемар Вольф, бывший руководитель отдела баллистики фирмы «Крупп», а его заместителем — инженер-конструктор И. Бласс. В состав немецкого коллектива вошли видные учёные, труды которых были хорошо известны в Германии: Пейзе — термодинамик, Франц Ланге — специалист по радиолокации, Вернер Альбринг — аэродинамик, ученик Прандтля, Курт Магнус — физик и видный теоретик-гироскопист, Ганс Хох — теоретик, специалист по автоматическому управлению, Блазиг — специалист фирмы «Аскания» по рулевым машинам.

В подавляющем большинстве немецкие специалисты, попавшие в НИИ-88, не были ранее сотрудниками фон Брауна в Пенемюнде. К ракетной технике они приобщились в институтах «Рабе» и «Нордхаузен», уже работая вместе с нами.

Стоит немного остановиться на их правовом и материальном положении в нашей стране. Оно было в различных организациях практически одинаковым, ибо выполнялось строго по идущим сверху приказам соответствующих министерств.

Все немецкие специалисты, вместе с членами семей, обеспечивались продовольствием по нормам существовавшей у нас до октября 1947 г. карточной системы наравне с советскими гражданами.

Размещение по прибытии в СССР производилось во вполне пригодных для проживания зданиях. От места жительства до работы и обратно, если это было достаточно далеко, они доставлялись на автобусах. На острове Городомля, до перевозки туда специалистов из Подлипок, все жилые здания были добротно отремонтированы, и условия были по тем временам вполне приличные. Во всяком случае семейные специалисты получили отдельные двух— и трёхкомнатные квартиры. Я, когда приезжал на остров, мог им только завидовать, потому что в Москве жил с семьёй в общей четырёхкомнатной квартире, занимая две комнаты общей площадью 24 м^2. Многие наши специалисты и рабочие ещё жили в бараках, где не было самых элементарных удобств.

В зависимости от квалификации и учёных званий немецким специалистам устанавливалась довольно высокая зарплата. Так, например, доктора К. Магнус, К. Умперенбах, Т. Шмидт получали до 6 тыс. руб. в месяц, Г. Греттруп и Р. Швардт — по 4,5, дипломированные инженеры — в среднем по 4 тыс. руб.

Для сравнения можно привести тогдашние месячные оклады основных руководящих специалистов НИИ-88 (это в 1947 г.). У С. П. Королёва — главного конструктора и начальника отдела — 6 тыс. руб., у главного инженера института — Ю. А. Победоносцева — 5, заместителя Королёва — В. П. Мишина — 2,5 тыс. рублей.

Наравне со всеми советскими специалистами, работавшими в НИИ-88, немцы поощрялись сверх указанных окладов большими денежными премиями за выполнение в плановые сроки этапов работ.

Городомля — самый большой остров на Селигере. Место действительно роскошное. Вообще Селигер — одно из красивейших мест в России. Курорт. Сейчас на острове — дом отдыха и пансионат одного из наших институтов. Одно время там было налажено производство гироскопов. Внутри острова есть озеро с чудесной рыбалкой. Мы туда любили ездить. Тогда в Селигер завезли угрей, ловить их было одно удовольствие. Немцы тоже приспособились и доморощенным способом коптили этих угрей — изумительный деликатес. Во внутреннем озере на острове в изобилии водились щуки.

Конечно, простой смертный попасть туда не мог. Остров был окружён колючей проволокой. Но охраняла его не служба НКВД, а обычные девушки-стрелки вооружённой охраны. Для немцев это было привычно. В Пенемюнде их охраняло гестапо. Нашу охрану они считали смешной, но подчинялись. Если надо было съездить на катере на рынок в Осташков, то брали в администрации пропуск,

Несмотря на голодное время, там было организовано вполне сносное питание. По выходным дням их периодически вывозили в Москву в театр, музеи, хотя делать это было непросто. Почти 500 километров от Москвы. Ночь в поезде. Где-то в Москве устраивали их и отпускали. На быт жалоб не было. Жаловались, что почта идёт долго в Германию и из Германии, вообще на недостаток информации, необходимой для творческого работника.

Производство было очень слабеньким, скорее мастерские, чем завод. На 1946 и начало 1947 года руководством НИИ-88 был составлен тематический план работы немецкого коллектива, включавший консультации по выпуску русского комплекта документации по А-4, составление схем исследовательских лабораторий А-4 и зенитных управляемых ракет, изучение вопросов, связанных с форсированием двигателя А-4, разработка проекта двигателя с тягой в 100 тонн, подготовка к сборке ракет из немецких деталей, укомплектованных в институте «Нордхаузен».

Важнейшей работой этого периода, пожалуй, была разработка предложений к программе пусков А-4, которые планировались на осень 1947 года на вновь организуемом Государственном центральном полигоне в Капустином Яре. Перед немецкими специалистами, среди которых были и участники боевых стрельб, и специалисты по измерениям и баллистике, была поставлена задача: получить максимальное количество данных о ракетах при минимальном количестве пусков. С этой работой немцы справились успешно, а, как уже я рассказывал, доктора Хох и Магнус помогли определить причину сильного отклонения ракеты А-4 при втором пуске.

В июне 1947 года у директора НИИ-88 состоялось совещание по вопросу перспективы и организаций дальнейших работ немецких специалистов.

Полугодовой опыт показал, что немецкие специалисты, не представлявшие полностью укомплектованного коллектива, практически изолированные от вновь формируемой технологии, широкой кооперации, не в состоянии решать задачи создания новых ракетных комплексов.

Тем не менее по предложению Греттрупа им была предоставлена возможность испытать свои творческие силы и разработать проект новой баллистической ракеты дальнего действия. Проекту был присвоен индекс «Г-1» (позднее фигурировал еще индекс «Р-10»). Руководителем проекта и главным конструктором новой ракеты был назначен Греттруп.

Вновь созданный для этого отдел получил те же права, какими пользовались все другие научно-исследовательские отделы НИИ-88. Он состоял из секторов: баллистики, аэродинамики, двигателей, систем управления, испытаний ракет и конструкторского бюро. Непосредственным руководителем этого отдела, как и других отделов нашего института, стал главный инженер Ю. А. Победоносцев.

Я, как его заместитель, должен был курировать работу немецких специалистов по новой системе управления, по двигателям им обязан был помогать начальник соответствующего отдела — Н.Л. Уманский, по материалам — В.А. Иорданский, по испытаниям — Л.А. Воскресенский и т. д.

Я неоднократно в течение 1947 и 1948 годов бывал на «немецком» острове. Обычно после таких командировок у меня были трудные и доверительные беседы с Победоносцевым и Гонором.

Мне казалось, что находящаяся в информационной изоляции группа специалистов не сможет выполнить проект новой ракетной системы, который бы вписывался в создаваемую в стране инфраструктуру проектирования, производства и, самое главное, вооружения.

Да и Победоносцев в минуту откровения сокрушенно внушал: «Борис Евсеевич! Неужели вы ещё не поняли, что немцы ни в коем случае нашими режимными органами не будут допущены к настоящей совместной работе. Они находятся под двойным контролем — нашим как специалистов и органов НКВД, которым в каждом из них чудится фашист, перешедший на службу американской ра[е]зведки».

Эти откровенные разговоры с Победоносцевым имели ещё и другое продолжение. По возвращении в Москву из Германии я в числе других специалистов начал читать лекции по ракетной технике на Высших инженерных курсах при МВТУ. На этих курсах были собраны военные и гражданские специалисты, а лекции читали все, кто уже владел основами ракетной техники, в том числе С.П. Королёв, М.К. Тихонравов, А.А. Космодемьянский.

Готовя цикл лекций, я добросовестно описал систему управления ракеты А-4 и основную историю её разработки. Одно из издательств по рекомендации Ю. А. Победоносцева приняло эту книгу к выпуску, и к середине 1948 года она уже была в наборе. Неожиданно меня пригласил Победоносцев и сказал, что ему «там наверху» здорово влетело за согласие быть редактором моей книги. Издательство уже получило приказ — набор рассыпать, а все отпечатанные экземпляры уничтожить.

— Вам в особенности надо быть теперь осмотрительным и осторожным, — сказал он. — Если у Вас есть экземпляр, отпечатанный на машинке, то спрячьте, а я доложу, что всё уничтожено!

К сожалению, мне нечего было прятать, я все экземпляры передал в издательство.

Начиная с 1948 года, во всех средствах массовой информации, и особенно в гуманитарных научных учреждениях, институтах, организациях культуры, учебных заведениях, разжигалась, по требованиям высшего партийного руководства, борьба с так называемым космополитизмом. При этом были организованы активные поиски русских авторов всех без исключения изобретений, открытий и новейших научных теорий. В ходу был широко известный анекдот: «Россия должна быть объявлена родиной слонов».

Доходило до курьезов. Рассказывали, что преподаватели физики в вузах получали инструкции, упоминая о теории Эйнштейна, — переводить фамилию на русский и говорить: теория «Однокамушкина». Из истории авиации были выброшены братья Райт, и изобретателем аэроплана объявили контр-адмирала Можайского.

Правда, эти политические кампании были сильно приглушены в закрытых оборонных отраслях науки и промышленности. Гонение на «космополитов» грозило потерей большого количества специалистов, занимавших ключевые позиции на самых горячих участках атомной, радиолокационной и ракетной техники. Кроме того, надо отдать должное руководителям оборонных отраслей промышленности. Устинов, Малышев, Рябиков, Калмыков, Ветошкин, тогдашний президент Академии наук СССР С.И. Вавилов и многие их единомышленники понимали опасность раздувания такой кампании.

С.П. Королёв не поддерживал контакта с немцами по чисто личным мотивам. Ему, одному из первых зачинателей ракетной техники в нашей стране, пришлось сполна испить горькую чашу унижений заключённого, убедиться после освобождения в 1944 году, что ранее вынашиваемые им идеи не только осуществлены, а во многом немецкие ракетчики ушли значительно дальше самых смелых его планов. Обидно было, получив наконец-то звание главного конструктора, испытывать не свою, а немецкую ракету А-4 и создавать отечественную Р-1, которая по постановлению правительства должна быть точной копией трофейной. Будучи по натуре человеком властным и честолюбивым, он не мог скрыть своих чувств, когда ему намекали, что, мол, «ты же не свою ракету делаешь, а воспроизводишь немецкую».

В одной из своих докладных записок правительству он справедливо указывал:

«Было бы ошибочно считать, что осуществление отечественной ракеты Р-1 сводится к задаче простого копирования немецкой техники, только лишь к замене материалов на материалы отечественных марок. Помимо замены материалов и восстановления в новых условиях всего технологического процесса изготовления частей и деталей ракеты, следует иметь в виду, что ракета А-4 не была доведена немцами до того уровня совершенства, который требуется от образца, находящегося на вооружении.

Опыт изучения немецкой ракетной техники показывает, что для разрешения этой задачи, т.е. для окончательной отработки ракеты А-4, немцы затрачивали громадные силы и средства. Наряду с разворотом опытно-конструкторских работ, немцы широко проводили в многочисленных учреждениях разработки научно-исследовательских тем как прикладного, так и проблемного характера.

Известно также, что у немцев значительное количество ракет разрушилось в воздухе, причем достоверно не были установлены причины этого.

Во многих случаях не удавалось осуществить требуемую траекторию полёта и меткость.

Известны многочисленные случаи отказов на старте вследствие неисправности приборов управления, агрегатов и механизмов двигательной установки и т.д.

Нам до сих пор не удавалось провести испытания в полёте собранных ранее немецких образцов, и, следовательно, мы не имеем законченного представления хотя бы по этой конструкции.

Все эти и многие другие вопросы должны быть широко исследованы и доработаны в наших научно-исследовательских учреждениях, институтах, заводах, на стендах и на полигонах в период разработки и изготовления первой партии отечественных ракет Р-1».

Когда в июне 1947 года немецкому коллективу была поручена самостоятельная разработка нового проекта баллистической ракеты на дальность не менее 800 км, у С.П. Королёва это тоже восторга не вызывало. Он справедливо считал, что приоритет в разработке такой ракеты должен принадлежать его коллективу — отделу № 3 СКВ НИИ-88. А тут вдруг оказалось, что почти все научно-исследовательские отделы НИИ, подчиненные Ю. А. Победоносцеву — его соратнику по РНИИ до 1938 г., будут работать ещё и на главного конструктора Г-1 Греттрупа — ближайшего сотрудника Вернера фон Брауна!

Разработка проекта ракеты на дальность 600 км начиналась нами еще в институте «Нордхаузен». Там в ней принимали участие Г.А. Тюлин, В.П. Мишин, С.С. Лавров, В.С. Будник и много других советских специалистов, большинство которых работало теперь под руководством С. П. Королёва. В его отделе с конца 1947 года уже полным ходом, одновременно с текущими. работами по Р-1, проектировалась ракета на дальность 600 км. Ей был присвоен индекс Р-2. По соображениям преемственности технологии в проекте Королёва предусматривалось максимальное использование имеющегося задела по А-4 и Р-1. В том числе были требования не выходить за габариты А-4 по длине и диаметру и использовать тот же двигатель, добившись от ОКБ-456, которым руководил В.П. Глушко, его форсирования. Включение в план работ НИИ-88 ракеты Р-2 было утверждено правительством по инициативе Королёва, хотя ранее предусматривалось вслед за Р-1 создание сразу Р-3 на дальность до 3000 км. Но Королёв совершенно правильно оценил трудности такого качественного скачка и решил, что следует предварительно попробовать силы на промежуточном варианте.

В начале 1947 года было уже очевидно, что в конструкцию будущей ракеты дальнего действия необходимо внести одно из принципиальных изменений. До цели должна лететь не вся ракета, а только её головная часть с боевым зарядом. Это сразу снимало проблемы прочности корпуса ракеты при входе в атмосферу — одно из самых слабых мест ракеты А-4. Вопрос о том, кому принадлежит приоритет идеи отделяющейся головной части, до сих пор остается спорным.

Все ракеты, начиная с Р-2, имеют отделяющуюся головную часть, и современный конструктор не понимает, почему это немцы заставляли А-4 входить в атмосферу целиком и ещё удивлялись при, этом что она разрушалась. Но в 1947 году психология ещё не была такой и идея отделения головной части не сразу была одобрена. Тем не менее и в немецком проекте

Г-1 предусматривалось отделение головной части. Это мероприятие позволило сделать следующий шаг, облегчить конструкцию, сделав несущим спиртовой бак. Все новые вопросы по отделяющейся головной части для ракеты Р-2 решено было отработать предварительно на ракете Р-1, которая в таком экспериментальном варианте получила индекс Р1А, а затем ещё один — Р2Э.

Опережая работы Королёва, который был занят подготовкой к испытаниям А-4, организацией производства Р-1 и борьбой за становление своей доктрины в НИИ-88, немцы в сентябре 1947 года вынесли свой проект Г-1 (или Р-10) на обсуждение научно-технического совета (НТС) НИИ-88.

Основной доклад делал руководитель работ Г. Греттруп. Вёл заседание директор НИИ Л. Р. Гонор. Присутствовали многие главные конструкторы, видные специалисты. Самого С. П. Королёва на заседании НТС не было.

В своем сообщении Греттруп сказал: «Ракета с дальностью 600 км должна быть ступенью для последующего развития ракет дальнего действия, и именно наша конструкция даёт возможность для разработки ракет с ещё большей дальностью действия». Напомнив, что на такую же дальность разрабатывается ракета советскими специалистами с максимальным использованием задела по А-4, он предложил: «В дальнейшем также целесообразно разрабатывать оба проекта параллельно, но совершенно независимо друг от друга, вплоть до изготовления опытных образцов и проведения проблемных пусков».

Греттруп высказал уверенность в высоких достоинствах проекта, содержавшего принципиально новые идеи и предложения, отметив увеличение дальности вдвое без увеличения размерностей ракеты и, несмотря на значительное сокращение числа приборов управления, увеличение точности попадания в 10 раз. Все усовершенствования осуществлялись за счет новой конструктивной схемы ракеты.

В заключение Греттруп привел расчёт повышения боевой эффективности ракеты: для разрушения площади 1,5х1.5 км на расстоянии 300 км требуется пустить 67 500 ракет А-4, а на расстоянии 600 км — только 385 ракет Г-1. Эти расчёты с сегодняшних ядерных позиций кажутся нам смешными, но, с другой стороны, они показывают, насколько нереальными были надежды Гитлера на разрушение Лондона с помощью оружия «возмездия» — Фау-2.

Несмотря на целый каскад новых, революционных по тогдашним представлениям предложений, общая оценка рецензентов была положительной, но осторожной. Указывались многие слабые стороны.

Все, например, понимали, что система радиоуправления по лучу по своим потенциальным возможностям была лучше инерциального управления с помощью гироскопических приборов. Но сразу возникали возражения, что она может быть подвержена помехам и противник может создать их искусственно.

Немцы предложили выбросить парогазогенератор, который давал газ для турбины, крутившей насосы для подачи компонентов топлива в двигатель. Вместо этого предлагалось отбирать газ прямо из камеры сгорания двигателя и пускать его на турбины. Прогрессивность этой идеи не оспаривалась, но указывалось, что надо провести обширные эксперименты, чтобы подтвердить её реальность и, главное, надёжность.

Отвечая на многочисленные критические замечания по поводу недостатка теоретических обоснований и расчётов, Греттруп сделал программное заявление, ссылаясь на опыт Пенемюнде:

«При нашем методе вполне достаточно иметь для проекта оценку в качестве теоретических основ. Параллельно с конструированием теоретические основы уточняются и подтверждаются посредством экспериментов. Мы являемся промышленным производством, от которого требуется изготовление объекта в определённые сроки, и, конечно, мы не в состоянии произвести теоретические работы в большом объёме.

Поэтому в процессе развития мы извлекаем теоретические разработки из эксперимента. Теория главным образом должна помогать найти правильное направление эксперимента. Для основных физических исследований НИИ должны давать необходимые пособия. Во многих случаях доказывается, что эксперимент быстрее приводит к цели и даёт лучшие результаты, чем теория, но стоимость их меньше.

Второй возможный метод стоит, как легко понять, времени. Для разработки ракет у нас мало времени, учитывая работы в США. Этот метод не является также и более надёжным. Из непосредственного сотрудничества теории конструирования и опыта получается надёжность и завершённость конечного результата.

Второй метод имеет только одно преимущество: облегчается оценка разработки заказчиком.

Но я думаю, что это преимущество является менее важным, чем значительное невыполнение сроков».

Это высказывание Греттрупа, по существу, есть доктрина проектирования сложных ракетных систем того периода, но в основных своих чертах она справедлива и для нашего времени. Правда, в наше время вместо того чтобы просто критиковать докладчика за слишком малый объём теоретических исследований, ему задали бы вопрос: «А где результаты моделирования?» Увы, в те времена метод математического и полунатурного моделирования только ещё вынашивался в мозгах математиков и физиков. Цифровых вычислительных машин ещё не существовало, аналоговые модели были в самом зачаточном состоянии.

В то время никому и в голову не пришло спорить с Королёвым и доказывать, что следует не проводить эксперименты, а заняться, дескать, теоретическими расчётами, после чего определить судьбу Р-1. А в случае с Г-1, несмотря на достаточно убедительные доводы немцев, НТС решил не спешить с принятием решения, а провести дополнительные исследования и заслушать ещё раз эскизный проект.

Формально решение НТС не могло вызвать протеста даже со стороны Греттрупа и его коллектива. А фактически не только НТС, но и руководство института, Министерства вооружения, по настоянию которого этот проект был выполнен, оказались в очень затруднительном положении.

Показательна в этом отношении позиция Сергея Ивановича Ветошкина. Он был в Министерстве вооружения начальником главного управления, которому был подчинен НИИ-88, и фактически являлся правой рукой министра Устинова по руководству разработкой ракетной техники. С Ветошкиным я познакомился еще в Германии, куда он прилетал в составе одной из комиссий. Его неподдельная интеллигентность, способность внимательно выслушивать сторонников самых противоположных технических точек зрения, доброжелательность и стремление не формально, а по существу вникнуть в сложнейшие научные и технические проблемы, наконец, удивительная работоспособность и бескорыстная преданность нашему делу не могла не вызвать самого доброго к нему отношения.

Я почувствовал и с его стороны с первых дней знакомства хорошее ко мне отношение. Он не раз откровенно высказывал свои взгляды и прогнозы на развитие событий по нашей технике и стремился получить от меня также не формальные соображения.

Одна из таких бесед у нас состоялась вскоре после защиты проекта Греттрупа. Мы летели, втиснувшись вдвоем с Ветошкиным в заднюю одноместную кабину самолёта ПО-2, который обслуживал нас на полигоне Капустин Яр. Когда не было времени или автомобилей, чтобы добираться от спецпоезда, в котором мы жили, до стартовой позиции и обратно, иногда пользовались таким «воздушным извозчиком».

На этот раз после взлёта прямо в степи от стартовой позиции я, будучи в какой-то степени по прежней деятельности человеком «авиационным», обратил внимание на необычно активное покачивание самолёта крыльями. Так обычно летчики поступали на малой высоте, желая кого-либо поприветствовать. Посмотрев внимательнее на крылья, которыми так интенсивно «помахивал» пилот, я увидел, что элероны, которые служат для управления креном, зажаты струбцинами. Их положено крепить на элеронах и рулях после посадки для защиты от разбалтывания ветром и, конечно, надо снимать перед взлётом. Наш пилот, видимо, в спешке забыл об этом и взлетел с зажатыми элеронами. Я решил молчать до посадки и не волновать Ветошкина, благо весь полёт занимал минут десять-двенадцать. Пилот сделал дальний заход на посадочную площадку у нашего спецпоезда против ветра, и мы благополучно приземлились. Когда мы выбрались из тесной кабинки, я показал Ветошкину на струбцины и поздравил его с благополучным приземлением, сказав, что мы могли оказаться по этой причине и в госпитале. Сергей Иванович вознамерился сделать замечание лётчику, по тот, когда мы ему показали на элероны, только заулыбался и сказал: «Ерунда, и не так летали».

После этого Ветошкин попросил, чтобы я зашёл к нему в купе для откровенного разговора за стаканом чая. За чаем в тёплом купе он прямо меня спросил:

— Борис Евсеевич, вы начинали всю эту деятельность в Германии, организовали работу немцев, знаете, на что они способны, лучше меня. Вот теперь уже у нас они проектируют новую ракету, кстати, с вашей помощью. Как вы себе мыслите дальнейший ход этих работ? На НТСе мы с вами их выслушали, было немало критики, это всё полезно и интересно. Но главный вопрос, который мне не даёт покоя и по которому меня терзал Дмитрий Фёдорович, — что делать с проектом этой ракеты? Ведь немцы своими силами на острове её не создадут.

Вопрос был не простой. Я последнее время «прокручивал» всевозможные альтернативы дальнейшего процесса объединения работ с целью использования творческого потенциала вывезенных из Германии специалистов. Не только служебный, но и моральный груз ответственности за их судьбу не давал мне покоя. Тем не менее сколько-нибудь реальной перспективы эффективной работы немецкого коллектива над предложенным ими проектом я не мог придумать. Было совершенно очевидно, что по политическим и режимным соображениям создать смешанный советско-немецкий коллектив в НИИ-88 так, как это было в Германии, нам никто не разрешит. С другой стороны, даже если бы разрешили — чей проект будет там разрабатываться и кто будет главным конструктором. О том, чтобы Королёв работал под Греттрупом, не может быть и речи. А если Греттрупу под Королёвым? Это тоже нереально, потому что Королёв сразу заявит: мы сами справимся. Значит, создать параллельное КБ и вести параллельные работы. Но это не под силу ни нашему институту, ни нашим смежникам, особенно я могу ручаться за Рязанского и Пилюгина — они реализовывать новые идеи, заложенные в проект Г-1, не будут не потому, что это предложили немцы, а потому, что, работая с нами, также желают сами быть авторами своих систем. И Рязанский и Пилюгин, с которыми я в очень хороших отношениях, смотрят на А-4 и ее отечественное воспроизведение в виде Р-1 как на школу прежде всего для технологии, становления отечественной промышленности систем управления. А дальше мечтают делать свои системы. Здесь у них с Королёвым общая позиция. Значит, надо использовать опыт немцев и те идеи, которые они высказали, в нашей дальнейшей работе, а их, если не будет соответствующих решений с самого верха, постепенно отпускать домой.

Вот примерно такие мысли я высказал Ветошкину.

Он со мной на словах не согласился. Сославшись на мнение Устинова, он сказал, что наличие активного творческого коллектива немецких специалистов и конкурирующего проекта должно служить стимулом для нашей работы. «Ведь ещё не ясно, какие именно ракеты нам потребуются. Воевать ракетами А-4 нам не с кем. И даже если мы увеличим дальность вдвое, всё равно, кому это нужно на войне? Но делать обязательно будем. Иначе не будет промышленности. А без заводов нам никакая наука не поможет».

Я ушел от Ветошкина, поблагодарив за чай, сахар, печенье и откровенный разговор.

Перебравшись в свое купе, я разбудил Виктора Ивановича Кузнецова — будущего дважды Героя Социалистического Труда и академика, бюст которого ныне установлен на Авиамоторной улице, вблизи его института.

За вполне «допустимыми» порциями «голубого Дуная» — так мы называли подкрашенный марганцовкой спирт, которым заправляли ракеты, я рассказал

Виктору о разговоре с Ветошкиным и спросил его мнение, Вскоре постучался и вошел к нам приехавший со стартовой площадки и сильно уставший Леонид Александрович Воскресенский.

Беседа продолжалась «на троих». Воскресенский во время совместной работы в группе «Выстрел» и, может быть, ещё в силу своих прогностических, как мы считали, «интуитивно-подсознательных» способностей высказал действительно пророческие мысли.

«Сергей, — так он называл Королёва, — хочет быть единовластным хозяином проблемы. Я его изучил лучше вас. И он с этой задачей справится. Для него немцы уже сделали своё дело, и ему они больше не нужны. А начальство боится Королёва, им нужен противовес, поэтому до поры до времени мы будем делать вид, что немецким проектом интересуемся. Что бы умного они ни предложили, всё равно Королёв, Рязанский и Пилюгин будут делать по-своему. А потому не будем зря терять время, завтра рано вставать, обещают погоду, давайте спать».

…Зимой 1948 года я с группой сотрудников, в которую входил мой заместитель по радиотехнике Дмитрий Сергеев и другие, отправился на остров «для проверки хода реализации решения НТС» — такое было напутствие от дирекции института. Предстояла неизбежная встреча и нелегкий разговор с Греттрупом. В Бляйхероде я был для него «царь, бог и воинский начальник». С момента погрузки в вагон для отправки в СССР он понял, что моя власть кончилась, и общение при наших встречах в Подлипках и на Селигере обычно проходило довольно сухо и формально.

Но на этот раз Греттруп очень обрадовался моему приезду и заявил, что, хочу я того или нет, он должен сказать мне много неприятных вещей. Смысл его довольно длинной речи, которую он на меня обрушил, заключался в том, что, несмотря на благоприятное решение НТС по его проекту, ни одно пожелание, записанное в перечне этого документа, не может быть выполнено.

Ни на острове, ни в Подлипках в самом НИИ-88, ни в Химках у Глушко не начаты и даже не запланированы те экспериментальные работы, за отсутствие которых их так упрекали. Они продолжают в своем маленьком замкнутом коллективе, оторванные и искусственно отгороженные от советской науки и конструкторских бюро, работать над проектом, который снова будет подвергнут критике за то, что ни одно из принципиально новых предложений не прошло экспериментальной проверки.

— Нам не дают возможности пользоваться вашими аэродинамическими трубами, — говорил он. — Мы хотим, но не можем поставить эксперименты на стенде для проверки новой схемы двигательной установки. А как мы можем доказать, что привод турбины за счёт отбора газов, прямо из камеры — это реальное дело? Расчётами такие схемы не подтверждают, Нужен эксперимент. По радиосистеме нужны полигонные и самолётные испытания. Но мы здесь сделать современную аппаратуру не способны.

Затем Греттруп перешел на спокойный доверительный тон. Он попросил, чтобы я, советский человек, которому он доверяет, откровенно сказал, какую будущность имеет их работа…

Мог ли я откровенно в 1948 году сказать всё, что я думал? Конечно, того, что я говорил Победоносцеву, Ветошкину, Гонору — о перспективе работы немцев,— высказать Греттрупу я не смел ни по формально-служебным, ни по чисто человеческим соображениям.

Я считал, что не имею нрава убивать у него надежду на хотя бы частичную реализацию задуманного. Греттруп был по-настоящему увлечённым работой инженером. Он потерял, по крайней мере надолго, как он полагал, свою Родину. Теперь, кроме семьи, в жизни была единственная услада и цель — интересная, по-настоящему на грани возможного, рискованная, но чертовски увлекательная задача: создать ракету, которую не могли, не успели придумать в Пенемюнде. Пусть для русских. Чёрт с ним! Но это его, Греттрупа, и его коллектива творение. Половина Германии всё равно подвластна сталинской России. Значит, такая ракета может пригодиться не только русским, но и немцам.

Так, мне представляется, рассуждал про себя Греттруп. Честно должен признать, что и как человек, и как талантливый инженер он мне нравился. Была у него эта самая «искра Божия». И я посоветовал ему продолжать работу.

К концу 1948 года проект Г-1 был доведен по всей показателям до требований к эскизному проекту.

Мы к этому времени вернулись из Капустина Яра обогащенные опытом полигонных испытаний первой серии ракет Р-1.

Под самый Новый год — 28 декабря 1948 года —-вновь собирался большой НТС НИИ-88 для обсуждения проекта Г-1.

Греттруп в самом начале решил «взять быка за рога» и заявил:

«Большинство элементов конструкции можно будет назвать годными лишь после тщательной проверки и испытаний…»

Новая ракета в своем эскизном проекте получила дополнительные преимущества, по сравнению с качествами, доложенными более года назад.

Основным показателем была дальность — уже не 600, а 810 км! Значительно детальнее и тщательнее были проработаны отдельные наиболее оригинальные элементы конструкции.

Общий ход дискуссии был доброжелательным, но Глушко, Победоносцев, Бушуев и Мишин предварительно советовались и с Королёвым и чувствовали настроения в министерстве. Они были уверены, что проект ракеты в целом не может быть реализован.

В заключительном слове Греттруп высказался однозначно: «Дальше разрабатывать данный проект без экспериментов невозможно… Эксперименты не являются простыми, так как в некоторых случаях речь идёт об испытаниях конструкций, базирующихся на совершенно новых принципах. Поэтому я прошу, если проведение этих экспериментов будет сейчас форсировано, чего я и все специалисты, работающие над этим проектом, очень желаем, чтобы была соответственно увеличена доставка материалов и оборудования для проведения этих экспериментов… Сейчас следует полностью изменить тот метод работы, которым мы разрабатывали данную ракету до сих пор, и перейти от теоретических и конструкторских работ к широкому экспериментированию».

Формально последующее решение Совета было весьма благопристойным. Забраковать двухлетнюю работу — составную часть плана НИИ-88 — было невозможно ни по существу, ни по формальным основаниям. На разработку проекта Г-1 (Р-10), являвшуюся основной для филиала № 1 и многих советских специалистов, было затрачено много средств. В то же время для реализации проекта параллельно с планами, которые выполнялись под руководством Королёва, не хватало сил — ни инженерных, ни производственных.

Для дальнейшего развития ракетной техники требовалась концентрация усилий на одном решающем направлении. Поэтому работы в филиале № 1 над проектом, в который вложили столько сил, постепенно стали сворачиваться, Немецкие специалисты слышали ещё много обещаний начать эксперименты, но теряли веру и начали понимать бесплодность своей деятельности.

Некоторое место в тематике работы немецких специалистов занимали и зенитные управляемые ракеты, Целью этих работ была попытка модернизации ракет «Вассерфаль» и «Шметтерлинк». Однако с переходом зенитной тематики в Министерство авиационной промышленности, а всего комплекса управления — в Институт радиотехнической промышленности продолжение этих работ в Министерстве вооружения теряло смысл.

В этот же период и тоже под руководством Греттрупа небольшими силами теоретиков на острове Городомля велась разработка ракеты Р-12 (Г-2) с дальностью стрельбы 2500 км и весом боевой части не менее 1 тонны. Предполагалось, что разработка такой ракеты должна быть развёрнута сразу же после запуска в производство Р-10. Двигательную установку для такой ракеты предлагалось сделать в виде блока из трёх двигателей Р-10 и получить таким образом общую тягу свыше 100 тонн. В этом проекте впервые предусматривался отказ от газоструйных рулей.

Это избавляло двигательную установку от потери тяги за счет газодинамического сопротивления рулей, стоящих в потоке горячих газов, и повышало надёжность управления. Следует отметить, что до этого в процессе наших работ в Германии таких предложений не было. Полный отказ от газоструйных графитовых рулей был нами осуществлен спустя В лет на знаменитой межконтинентальной ракете Р-7. Но тогда Р-12 не пошла далее бумажного отчёта.

Кроме детального эскизного проекта ракеты Р-10 на дальность 800 км, отчёта-предложения по ракете Р-12 на 2500 км на Селигере проводились предварительные расчёты по более перспективным проектам. Задумывалась ракета Р-13 (Г-1М) с корпусом Р-10 и форсированной двигательной установкой от А-4. Рассчитывалась баллистическая ракета Г-4 (Р-14) с дальностью 3000 км и полезным грузом 3 тонны, а также Г-5 (Р-15)—крылатая с дальностью 3000 км и весом полезного груза 3 тонны. Все эти проекты находились на уровне прорисовок схем и расчёта основных параметров. По глубине проработки они уступали Пенемюндовскому проекту А-9/А-10 и Зенгеровскому межконтинентальному ракетному бомбардировщику.

Немцы вели эти работы, не имея возможности консультироваться с советскими специалистами. Наши аналогичные работы по перспективным планам были строго засекречены и мы не имели права даже дискутировать с немцами на эти темы.

У нас параллельно уже в конце 1947 года под руководством С. П. Королёва начались работы по плану Р-3 на дальность ракеты не менее 3000 км. Всеми работами по плану Р-3 руководил Королёв лично. Он взял на себя ответственность в качестве исполнителя за содержание первого тома эскизного проекта «Принципы и методы проектирования ракет большой дальности». Весь проект, содержавший 20 томов, не считая десятков томов и отчетов смежных организаций, был завершён в июне 1949 года.

7 декабря 1949 года состоялось заседание научно-технического совета НИИ-88, на котором рассматривался эскизный проект ракеты Р-3, двигателей и системы управления. Это заседание проводилось через год после обсуждения греттруповского проекта Р-10, и тем самым окончательно закрывалась перспектива разработки немецкого варианта.

В 1950 году характер работ филиала № 1 НИИ-88 на острове Городомля был изменён. Министерство вооружения приняло формальное решение о прекращении дальнейших работ по проектированию ракет дальнего действия в немецком коллективе. Этому решению способствовали вполне объяснимые пессимистические настроения у немцев, неверие в целесообразность дальнейшей деятельности и потеря творческого энтузиазма.

Разрыв между поставленными в 1947 году задачами и реальными возможностями их выполнения к 1950 году был настолько очевиден, что никакие обещания поправить дело не могли дать необходимой для работы уверенности. Ну и главное, пожалуй, как я уже говорил, — для плодотворной дальнейшей работы над созданием ракет следовало допустить немецких специалистов для совместной работы по всей нашей кооперации. А это уже было связано с «разглашением государственной тайны».

Изоляция острова приводила ко всё большему отставанию от уровня знаний и опыта специалистов с «большой земли».

Для загрузки коллектива был сформулирован перечень второстепенных, разрозненных по тематике задач, которые по тем или иным соображениям нецелесообразно было выполнять на основной территории НИИ-88. А в октябре 1950 года в филиале № 1 всякие работы, носившие секретный характер, были прекращены, и дальнейшее пребывание немецких специалистов в СССР теряло смысл.

На правительственном уровне было принято решение об отправке немецких специалистов в ГДР. Она проходила в несколько этапов. В декабре 1951 года была отправлена первая очередь, в июне 1952 года — вторая и в ноябре 1953 года в ГДР ушел последний эшелон. Греттруп с семьёй, как и положено капитану тонущего корабля, покинул остров с последним эшелоном.


Содержание

Оценивая прошлое

Какова же в целом роль немецких работ в становлении всей современной ракетно-космической техники?

— Самым главным их достижением, — говорит Б. Е. Черток, — пожалуй, следует считать не те работы, которые они выполнили во время пребывания в Советском Союзе или в США, а то, что они успели сделать до 1945 года.

Создание такой мощной научно-исследовательской базы, как Пенемюнде, разработка ракетной системы А-4, её массовое производство, начало работ над перспективными ракетами дальнего действия, баллистическими, крылатыми, составными, разработка различного типа зенитных ракет, в частности такой, как «Вассерфаль», — вот тот фундамент, та стартовая площадка, с которой дальше пошли и мы, и американцы.

Организация разработки ракет в Германии по время войны представляла пример того, как государство, даже находящееся в тяжёлом положении, способно сконцентрировать свои возможности для решения крупномасштабной научно-технической задачи.

Организовать одновременно мобилизацию сил для решения проблемы атомного оружия гитлеровская Германия оказалась неспособна — её «урановый проект» не был доведён даже до создания работающего атомного реактора. К этом отношении показательна атомная деятельность в США и СССР. Для создания атомного оружия США сконцентрировали колоссальные научные и производственные силы. Успешное решение такой крупномасштабной национальной задачи в условиях исключительной секретности оказалось возможным благодаря использованию европейских специалистов.

Надо отдать должное и нашему тоталитарному партийно-государственному аппарату. В тяжелейших условиях последнего года войны и первых послевоенных лет такая же, как и в США, крупномасштабная национальная задача была решена благодаря мобилизации лучших учёных и инженеров страны, чётко определённым целям, способам действий и приоритета научно-технического руководства над идеологическим и политическим.

С.П. Королёв уже был ознакомлен со стилем и масштабами работ, которые велись под руководством И.В. Курчатова. Он мог не только мечтать о подобных масштабах для ракетной техники, но и ссылаться на прецедент. Несмотря на частые административные конфликты, его единомышленником в этом плане был министр Д.Ф. Устинов.

Американцы при освоении немецких ракетных достижений, как известно, пошли по другому пути. Они не готовили своих специалистов на территории Германии, не создавали чего-либо, напоминающего наш Совет Главных конструкторов. У них не было своего лидера, подобного С. П. Королёву. Соответственно и судьба немецких ракетчиков, вывезенных в 1945 году, сложилась иначе. В Хантсвилле им построили хорошую экспериментальную .и производственную базу. Первое время всю команду фон Брауна тоже «придерживали», видимо, из патриотических соображений. Американская самоуверенность и самоуспокоенность своим превосходством над Советским Союзом была потрясена известием о запуске первого спутника, который вывела на орбиту знаменитая первая межконтинентальная ракета Р-7.

Американская программа запуска первого спутника с помощью чисто американской ракеты забуксовала. Тогда призвали на выручку немецких специалистов. И первый американский спутник был запущен ракетой Юнона-1, разработанной в 1958 году под руководством Вернера фон Брауна. А вершиной его деятельности , подлинным триумфом стали ракеты «Сатурн», с помощью которых была осуществлена пилотируемая лунная программа «Аполлон».

Это, правда, стало возможным благодаря активным действиям конгресса США и инициативе президента Джона Кеннеди, объявившего лунную программу важнейшей общенациональной задачей США. Именно в таких, удачно сложившихся исторических условиях, когда ради научного и политического престижа США не пожалели средств, опыт пенемюндовцев принёс заслуженную славу американской технике.

А у нас в силу сложившихся обстоятельств немецкие специалисты не сыграли такой крупной роли.

И всё-таки бесспорно, что Германия оказала громадное влияние на мировую ракетную технику. Для советских ракетчиков особенно важное значение имела объединяющая их работа в Германии.

Мы лидировали в мировой ракетной технике и космонавтике вплоть до середины 60-х годов и были впереди США, может быть, и потому, что создали свои кадры, науку и промышленность для этого направления быстрее США.

Мы восприняли у немцев доктрину эффективности беспилотной бомбардировки с помощью ракет на очень большие расстояния. Для них в военные годы она была просчетом. Для нас с появлением атомного оружия — реальной надеждой на сохранение мира из-за создания угрозы ответного атомного удара. Когда родился альянс ракетного и атомного оружия, им практически одновременно овладели обе стороны, ставшие противоборствующими в холодной войне, — СССР и США. Это долгое время поддерживало мир на нашей планете. «Секретное оружие возмездия» немцев благодаря объединению с ядерным оружием и интенсивному техническому развитию превратилось в реальную угрозу страшного возмездия всему человечеству, если оно потеряет разум.

Технический опыт немцев, конечно, сэкономил нам много лет творческой работы. Ведь о баллистических ракетах в годы войны у нас думал только С.П. Королёв в своем казанском заточении. И то он предлагал делать баллистические ракеты твердотопливными, потому что не верил, что жидкостные двигатели могут дать необходимую громадную мощность. А у немцев мы увидели реальные жидкостные двигатели с тягой в 20 тонн. Эго научило нас не бояться масштабов. Наши военные руководители перестали смотреть на ракету как на снаряд, для которого надо придумать получше «порох», и всё будет в порядке. А. ведь именно это лежало в основе нашей предвоенной доктрины при создании пороховых реактивных снарядов для знаменитых «Катюш» и авиации.

В Германии мы поняли, что ракетная техника не под силу одной организации или даже министерству, нужна мощная общегосударственная кооперация. И главное, необходимо приборостроение, радиотехника и двигателестроение высокого уровня.

Мир всегда восхищался немецкой аккуратностью, педантичностью и необыкновенно развитым чувством точности. Может быть, эти качества позволили им создать ещё до войны лучшую в мире промышленность приборостроения и прецизионного машиностроения. Германия имела самую мощную в мире химическую промышленность. Радиопромышленность на равных конкурировала с США. И это позволило немцам смело взяться за мощное ракетостроение. Они могли создавать для мощной ракеты совершенные системы автоматического управления, прекрасные жидкостные двигатели.

Перед самой войной немцы, не стесняясь, продавали нам новейшие образцы самолётов с автопилотами и новейшим радиооборудованием. Они были уверены, что мы быстро не сможем перенять эту технику — в СССР не было соответствующей приборостроительной базы и технической культуры,

Когда мы стали создавать ракету Р-1, то Рязанский и Пилюгин получили в своё распоряжение завод № 885, который делал полевые телефоны (для вызова надо было крутить ручку индуктора). Вот ведь с чего мы начинали. В то время как у немцев была прекрасно развитая приборостроительная, электротехническая и радиопромышленность. Американцы также признавались, что их технический уровень военного времени не соответствовал тому, что требовала совершенная ракетная техника.

И то, что мы после тяжелейшей войны усвоили и превзошли немецкие достижения за очень короткие сроки, имело огромное значение для общего подъёма технической культуры в стране. Создание ракетной техники было исключительно сильным стимулом дли развития новых научных направлений: электронной вычислительной техники, кибернетики, газодинамики, математического моделирования, поисков новых материалов.

С точки зрения «человеческого фактора», как принято сейчас говорить, мы поняли, как важно иметь сплочённое интеллектуальное ядро специалистов разных областей. Наше единство, которое сформировалось в Германии, сохранилось и после переезда в СССР, хотя все мы оказались «разделёнными» по разным министерствам. И это было не на словах, не в лозунгах, а на деле, несмотря на иногда сложные личные отношения между главными конструкторами, их заместителями, министрами, военными и правительственными чиновниками.

Я помню, когда случился сильнейший пожар в НИИ-885, Королёв пришел ко мне в отдел управления НИИ-88: «Проверь свои стенды, чтобы они все работали, и передай Рязанскому и Пилюгину».

И я это безропотно сделал. Точно так же помогали и другие организации. Хотя с формальной точки зрения это было преступлением. Безвозмездно, без всякого постановления правительства что-то передаёт, из одного министерства в другое, да еще при этом оголяя собственную организацию, — за такое ведь и лучшем случае снимали с работы.

Но мы понимали, что это нужно для дела, которому мы служим. И шли на риск, несмотря на все бюрократические препоны. Совет главных конструкторов тогда был сильнее любых министерских перегородок. И это было единство, родившееся и Германии, при изучении ракетной техники, при совместной работе в институтах «Рабе» и «Нордхаузен».

И в заключение, наверное, надо сказать главное, Да, мы выпустили страшного «джинна из бутылки». И человечество будет уничтожено, если утратит разум. Но ведь вместе с этим «ракетным джинном»  родилась на свет и космонавтика, которая уже навсегда останется с человечеством.


Содержание

Охота за секретами

Ракетное хозяйство Тюрингии

Институт «Нордхаузен»

Специализация «Берлина»

Интеллектуальная каторга

Из Подлипок — в Капустин Яр

Немецкий остров на озере Селигер

Оценивая прошлое


Борис Петрович КОНОВАЛОВ

Тайна советского ракетного оружия

М., «ЗЕВС», 1992, 112 с.

Художник И. Суслов
Технический редактор В. Калачева
Корректоры В. Васюкова, С. Смирнова,


ББК 39.62 г
К 64
Ответственный редактор И. Коновалова
Книга выпущена совместно с издательством «Известия»

Коновалов Б. П.
Тайна советского ракетного оружия. — М.: ЗЕВС, 1992, — 112 с.: ил.
ISBN 5—87610—021—8

Книга рассказывает о послевоенном становлении и развитии советского ракетостроения. В ней впервые раскрывается роль германской ракетной техники в создании наших ракет.

ISBN 5—67610—021—8
© Б. Коновалов, 1992
© Оформление, И. Суслов, 1992




Ракета с гордым названием ”Союз”, на которой взлетают на орбиту космонавты, в конструкторском бюро знаменитого теперь на весь мир академика Сергея Павловича Королёва именовалась прозаически Р-7.
Это она была первой межконтинентальной боевой ракетой.
Это она вывела в космос первый в истории искусственный спутник Земли.
Это её мощь подняла в небо Юрия Гагарина.
А первая в ряду серийных ракет КБ С.П. Королёва, как и положено, именовалась Р-1.
Была она не чем иным, как воспроизведением немецкой ракеты Фау-2 или А-4 (агрегат-4), по терминологии её создателей.

И мы проследим путь превращения этой немецкой ракеты А-4 в советскую Р-1.
Нашими «гидами» в этой истории будут воспоминания старейших советских ракетчиков, сподвижников С.П. Королёва — академиков В.П. Бармина, В.П. Мишина, члена-корреспондента РАН Б.Е. Чертока.

Также мы будем привлекать воспоминания других участников событий и некоторые литературные источники.
Литературная обработка воспоминаний и подготовка книги к публикации осуществлены Б.П. Коноваловым.