Хоть и обещала написать для сборника что-нибудь в духе «да, были люди в наше время», но все рука не поднималась начать. Рассказать талантливо, может быть, и не удастся, а, написать скучно, плоско, бездарно о том, что тебе так дорого, не хотелось. Литературного опыта у меня никакого, так что извините, если что не так. Сегодня была на «Дне свободы» в скверике у музея А.Д. Сахарова, подходит один из бывших соратников и так прямо в лоб и заявляет: «Ирина Владимировна, я занимаюсь Вашим прошлым». Я аж вздрогнула, повеяло чем-то действительно до боли знакомым «из прошлого». Но, оказывается, товарищ пишет некую историю давно ушедших дней. Поинтересовался, много ли я помню (черт, вроде бы я еще неплохо сохранилась, чтобы подозревать склероз), задал несколько вопросов о деталях из того времени… И я поняла, что если не начать писать самой, то мое прошлое за меня не только опишут, но и создадут другие люди! А мое прошлое принадлежит только мне. Может быть, это и есть то немногое, что действительно можно считать принадлежащим тебе до конца. Конечно, есть и «наше прошлое» — о нем напишут публицисты, есть прошлое страны — о нем спорят ученые историки, наконец, есть «их прошлое» — пусть о нем размышляют психотерапевты. Все, что могу я — написать о своем прошлом — прошлом одной из очень многих участников тогдашних событий.
Я никогда не вела дневников и теперь жалею об этом. Вот бы, думаю, почитать свои записи 19… года и вспомнить, как я могла влюбиться в того надутого индюка, вечно окружавшего себя жуткой таинственностью. Сейчас уже не вспомнить. Или был бы у меня дневник, могла бы в точности распознать, когда и кто стал вытеснять меня из «Демроссии» как нежелательного конкурента. А так могу только догадываться. Свойства памяти таковы, что многое, казавшиеся когда-то таким важным, сейчас уже не вспомнить. И это правильно, значит, оно и не было так важно, как казалось. Зато некоторые события помнишь до мельчайших подробностей. Теперь ясно, что это и был дорогой для тебя человек или действительно важный день. Об одном таком дне я и хочу написать.
19 августа 1991 года, семь часов утра. Квартира моя на Автозаводской заставлена коробками и узлами, мы с детьми собираемся переезжать, там останется жить мой бывший муж. Посреди всего этого разгрома сижу я, тридцатидевятилетняя женщина, беспартийная (к тому моменту уже и навсегда), в прошлом учитель истории в школе, теперь депутат Моссовета, видный деятель неформального движения. Сижу и кормлю грудью свою трехмесячную дочь. Сыновья уже проснулись, заканчивают укладывать вещи. Раздается телефонный звонок. Это звонит другая женщина, чья биография тогда была похожа на мою. Теперь, ценою вступления в Единую Россию, она обеспечила себе место во власти. Да Бог с ней. Я ее больше не знаю и не помню. Но помню, что именно от нее узнала о путче, и состоялся диалог:
— Ира, ты уже не спишь? В стране государственный переворот.
— Да побойся Бога, я мирно сижу дома, дочку кормлю. Если бы переворот случился, за мной давно бы пришли.
— Включи телевизор, все увидишь.
Да, действительно, женщина-диктор (я с тех дней больше не видела ее на телеэкране) читает по бумажке, не поднимая глаз от текста что-то маловразумительное. Ясно, что Горбачев отстранен от власти, что происходит нечто ужасное и непоправимое, но, как обычно, все облечено в круглые, ничего не значащие фразы.
Что делать? Я не арестована. (Как потом выяснилось, эти легкомысленные люди арестовали всего двоих или троих наших ночью, сразу видно, вертикаль не была у них выстроена). Телефон работает. Это хорошо, значит еще, может быть, прорвемся.
Но я одна с тремя детьми (16 и 7 лет и 3-х месяцев) в разгромленной квартире, собирались искать грузовик и переезжать. Все отменяется. Надеваю лучшее, что у меня было — белая юбка-клеш из плащевки, купленая по случаю много лет назад и василькового цвета жакет, сшитый у портнихи уже в этой, депутатской, жизни — вид шикарный, пусть никто не думает, что кто-то тут деморализован и подавлен. Отдаю все деньги, которые у меня были отложены на переезд — 500 рублей — старшему сыну Василию, назначаю его главой семьи, потому что не знаю, когда вернусь и вернусь ли вообще. Он должен был купить ящик детского питания в магазине «Диета» для маленькой Саши. Вот, собственно, и все сборы. По дороге к метро захожу в наш продуктовый магазин и с величайшим гневом обнаруживаю, что там «выбросили» пшено. Кто жил тогда в Москве, тот знает, что и соли порой не было в магазинах, не то что крупы или муки. Точно помню, что в тот день дома не было сахара и купить его было негде. А тут — пшено! Вот, думаю, сволочи, задабривают народ, ловят на наживку (слово «популизм» еще не было в ходу). Может быть, это было случайное пшено? Может быть, меня подвел обычный конспирологический менталитет? А если нет — кто распорядился его продавать? Как бы то ни было, возвращаюсь домой, беру Василия, мы покупаем 25 килограмм пшена и вместе несем его домой. Теперь я могу не бояться за детей, голодными не останутся. (Потом мы усердно ели пшено не один год, а когда в нем завелись жуки, его усердно доедала наша собака).
Еду в метро — все как обычно, люди читают, о чем-то разговаривают, но совсем не о ГКЧП. Может быть, не знают, что произошло? Или им все равно? Вот так же в Петрограде в октябре 1917 года работали рестораны, театры и смена власти прошла вполне обыденно в череде собраний, демонстраций и митингов тут и там лишь слегка затронувших обывателей.
В Моссовете жизнь кипит. Депутаты чувствуют себя в своей стихии. Кто-то пишет листовки-обращения к народу, кто-то пытается дозвониться до Г.Х. Попова (он отдыхал в это время на Иссык-Куле), кто-то принимает факсы из Белого дома. Было, наверное, часов 10, когда мы увидели танки, выехавшие по Тверской на площадь перед Юрием Долгоруким. С утра собралось уже несколько тысяч человек, пытавшихся выяснить, что с Ельциным, чем можно помочь, кто организует сопротивление. Движение по Тверской прекратилось. Люди, собравшиеся на площади, пытались уговорить танкистов уехать, те на уговоры не поддавались, отвечали очень нервно, назревал конфликт. Уж не помню, каким образом, но было решено, что именно я выйду на площадь и попытаюсь разрядить обстановку. Сначала говорила с народом, к тому моменту было уже известно, что у Белого дома будет выступать Б.Н. Ельцин, всех посылали туда. Не было ни микрофона, ни мегафона, чтобы это объявить, но я и охнуть не успела, как уже стояла на одном из танков, призывая всех идти к Белому дому. Кто-то передал мне ватманский лист, на котором было написано: «Ельцин выступит в 12 часов у Белого дома». Я держала его, поворачивая так, чтобы было видно всем, потому что докричаться до всей огромной площади было невозможно. Командир танка стал возмущаться моим несанкционированным вторжением, пришлось показать депутатское удостоверение, оно его мало убедило, но ребята-танкисты заступились, и я продолжила свою агитацию. В этот момент я почувствовала, что танкисты и сами не рады, что оказались в такой переделке. Я стала их уговаривать уехать из центра города, говорила, что на площади скопилось много народа и какой-нибудь неудачный маневр может случайно привести к гибели людей. В конце концов удалось их убедить. Постепенно, выстраиваясь в колонну (их было, по-моему, 5 или 6) танки стали покидать площадь, направляясь по Тверской в сторону Белорусского вокзала. Тот, на котором я стояла, подал всем пример и оказался первым. Я так и проехала всю Тверскую на танке, держа объявление о митинге у Белого дома. Зрелище, конечно, было и пафосное и комичное одновременно. Пафосное, потому что когда рассказываешь кому-нибудь об этом эпизоде, напрашивается всем известное сравнение: Ленин на броневике, Ельцин на танке. А комичное потому, что колонну танков через всю Москву увела, как некий крысолов, элегантная женщина в белой юбке, и никто из прохожих даже особенно не удивился, все спешили по своим делам, как будто танки в городе и дамочки во главе колонны для них самое обычное дело. Лишь несколько раз с тротуаров кричали что-то одобрительное или спрашивали, жив ли Ельцин. У Белорусского вокзала колонна свернула на Лесную улицу, а я на метро вернулась в Моссовет.
Выходя из метро на Пушкинской, встретила одного из молодых сотрудников Моссовета, работавшего там еще до нашего избрания. Этакий типичный смазливый комсомольский вожак. Он стал говорить, что теперь, наконец, все будет хорошо, наведут порядок, глаза его сияли радостью и торжеством. Сердце екнуло, на минутку стало страшно, но я быстро забыла тогда об этой встрече, бояться было просто некогда.
По Тверской уже сновали машины и троллейбусы, большинство собравшихся у Юрия Долгорукого людей ушли к Белому дому. Здание Моссовета было оцеплено десантниками, они стояли плечом к плечу по фасаду, заняли входы, расположились на этажах. Но я еще смогла войти. Во внутреннем дворе депутаты грузили в казенную «Волгу» два больших ксерокса, чтобы в случае необходимости размножать листовки дома. Мы готовились к подпольной работе. Вскоре орлы Грачева перестали впускать кого-либо внутрь и если утром мы выходили на площадь раздавать листовки, то теперь приходилось выбрасывать их из окон. Первыми их подбирали и читали солдаты оцепления. Их командир с загадочной улыбкой говорил, что войска пришли нас защищать, но, по-моему, как и два года спустя в октябре 1993 года, Грачев далеко не сразу решил, на чьей он будет стороне. Так что кого от кого защищали десантники в тот день, мне до сих пор неясно.
Между тем в приемной Г.Х. Попова надрывался телефон. Его секретарь, опытная пожилая дама, доставшаяся в наследство от старого аппарата, ушла домой, сославшись на плохое самочувствие. Пришлось мне сесть на ее место. Гавриил Харитонович вернулся в Москву только через сутки и сразу поехал в Белый Дом к Ельцину, так что мы его в Моссовете не видели. Однако из разных городов России звонили депутаты местных советов, активисты неформального движения. Один раз кто-то узнал меня по голосу: «О, Ирина, ну если ты еще отвечаешь на звонки, не все так плохо». Прямо талисманом себя почувствовала. Из Белого Дома приходили по факсу указы Ельцина, обращения, информационные листовки, мы рассылали все это в другие города. Тогда я поняла, что в стране, где есть факсы, устроить переворот гораздо труднее, чем в царской России. С тех пор появился еще и Интернет, так что нас голыми руками не возьмешь.
Из разных районов города звонили активисты Демроссии, сообщали о появившихся все новых и новых танках, БТРах, передвижениях войск. Женя Савостьянов и Саша Соколов стали наносить на карту Москвы все точки скопления военной техники. Не представляю, что началось бы, будь она введена в дело. Я, как и все вокруг, чувствовала, что угроза нависла над самой основой существования — Свободой: быть собой, говорить, что думаешь, задавать вопросы, кому считаешь нужным. Свободой читать любимые книги и, главное, жить без страха. Было ощущение угрозы, нависшей как будто над собственным ребенком, страх потерять что-то очень дорогое, во что вложил столько сил и надежд. К вечеру, когда стали приходить известия о тысячах людей, окруживших Белый Дом, чтобы защитить новую Россию, стало казаться, что нужно немедленно присоединиться к ним, что оставаться в Моссовете бессмысленно. Появилась гордость за москвичей, спасавших не только демократию, но и честь нации. Ведь когда читаешь историю России, спрашиваешь себя: вот войско Ивана Грозного в Новгороде истребляет всех подряд, почему народ не сопротивляется? Вот коллективизация и голод 30-х годов — как это можно было стерпеть? Или один за другим идут на заклание бывшие соратники Сталина — никакой попытки организованного отпора, протеста, солидарности. Становится стыдно за такие страницы истории. И, на мой взгляд, 19 августа 1991 года, как никакой другой день в истории России стал днем возрождения чести нации: всего несколько тысяч безоружных людей посмели встать на пути пытавшейся восстать из пепла отвратительной бюрократической Системы, встать без всякой надежды на победу, ведь опыт предшествующих 70 лет свидетельствовал, что сопротивление бесполезно. Но мы тогда не думали о пользе. Иногда меня спрашивают: как ты могла оставить дома детей одних и ввязаться в схватку с непредсказуемым исходом? А как я могла бы остаться дома и в случае поражения смотреть этим детям в глаза? Если бы я была уверена в победе народных сил, можно было бы сидеть дома мне, матери троих детей. Но именно потому, что такой уверенности не было, я и ушла на защиту того, что было мне дорого. Мои дети понимали это тогда и понимают это сейчас.
Всю ночь горел свет в окнах Моссовета, всю ночь мы держали оборону своего маленького плацдарма, не вошедшего в анналы истории. Но мы знали, что события могут обернуться так, что наше маленькое Бородино превратится в запасной аэродром для демократии, просто и буднично занимались тем, что было необходимо для общей победы.
Наутро стало ясно, что первые сутки мы продержались, оборона Белого дома становилась все более организованной. Ребята стали настойчиво отправлять меня домой, к детям. Но было уже поздно. У меня пропало молоко.
21 мая 2006 года.